огромные потери убитыми – до 1000 человек, – писал В. Е. Павлов. – Захвачено 8 орудий, снаряды, госпиталь…»[223]
Пока добровольцы штурмовали Новодмитриевскую, обоз с лазаретом, прозванный в шутку «главными силами» армии, по дорогам и без дорог пробивался сквозь непогоду в Калужскую. В пути разыгралась трагедия.
Дорога почти всё время шла в гору. Тощие, голодные лошади, выбиваясь из сил, еле-еле тянули повозки, перегруженные разным скарбом и окоченевшими ранеными. Чтобы окончательно не замёрзнуть, утопая по колено в грязи, легкораненые плелись рядом с телегами. Рядом с ними шли сёстры милосердия: «…молоденькая гимназистка из Таганрога. Раненые звали ее тетей Наденькой, и нельзя было иначе назвать эту скромную девушку с ее печальными, кроткими глазами. Я видел ее после с широким шрамом на лбу от сабельного удара… Вот две сестры Татьяна и Вера Энгельгардт – в кожаных куртках и в высоких мужских сапогах. Весь поход они сделали пешком. В Новочеркасске в зале гостиницы я видел их хотя и просто, но всегда изящно одетыми, за столом в обществе наших офицеров. Воспитанность сказывается и в умении себя держать, и в их обращении, и в их речи. Теперь в больших сапогах, в засученных юбках среди пестрой толпы, шедшей с нами, они оказались также на своем месте. А были они институтками, воспитанницами Смольного… Когда я думаю о русских женщинах белого движения, передо мною встает образ Веры Энгельгардт, этой девушки-героини, замученной большевиками»[224].
Сначала крупными каплями хлестал ледяной дождь, затем мокрыми хлопьями повалил снег, его сменил крупный град. Дул резкий, пробиравший до костей, колючий ветер. Местами повозки переправлялись через широкие мутные потоки. Колёса тонули в них, и вода подпирала повозки, угрожая захлестнуть их.
К вечеру крепко подморозило. Обоз растянулся на несколько вёрст. «Наш серый ломовик с трудом вытягивал из ямы повозку, – вспоминал Н. Н. Львов. – По сторонам виднелись отставшие телеги. Лошади выбивались из сил. Группы раненых пешком брели по мерзлой слякоти. Гружёные фургоны застревали в промоинах. На дороге стали все чаще попадаться брошенные подводы без лошадей и брошенная кладь, сваленная в кучу»[225].
На дорогу опустились сумерки, стремительно темнело, а до Калужской ещё далеко. «В темноте первые крики: “Да подождите же, помогите подводу вытащить!” Но все спешат. Никто не слышит. Никто не помогает. Каждый погоняет своего возчика… Скорее… до хаты… согреться»[226].
Впереди, наконец, замаячили долгожданные огни. Вскоре подводы втянулись в станицу. Не дожидаясь распоряжений начальников и квартирьеров, обоз стал размещаться по хатам как попало. «Утром заговорили: “Подводы не все!” Поехали искать… Поздно… Восемнадцать раненых замёрзли… Завязли подводы, упали слабые лошади. Никто не помог: все торопились»[227].
Среди сотен и сотен смертей в те драматические дни командир 1-го батальона корниловцев полковник Булюбаш особенно запомнил одну… В Рязанской, или чуть раньше, к нему пришла девушка лет 20–22 необыкновенной красоты с просьбой принять её в 4-ю роту сестрой милосердия. Она была прекрасна, словно ангел, и полковник невольно залюбовался ею. Он хотел направить её к главному врачу полка, но девушка наотрез отказывалась и умоляла принять её именно в 4-ю роту. Он сразу угадал причину её горячей просьбы – дела сердечные, и не стал препятствовать.
Дня через три девушка была тяжело ранена в грудь навылет. При отправке обоза в Калужскую адъютант полковника, поручик Н. упросил его разрешить сопровождать раненую сестру. Из-за ливней вода в низинах стояла так высоко, что порою заливала повозки. Попав на морозе в такую яму, девушка промокла до нитки, простудилась, и «…в станице Калужской на другой день сестра умерла, – сокрушённо писал Е. Г. Булюбаш. – Царствие ей Небесное и вечный покой. Последние минуты жизни её были окрашены присутствием любимого и любящего человека»[228].
Под вечер 16 (29) марта Новодмитриевскую опять громила красная артиллерия. Основательно перепахивая станичные улицы, иногда прилетали и шестидюймовые снаряды. Под покровом ночи со стороны слободы Григорьевской на селение пошли густые массы пехоты. Красные буквально зубами вцепились в Новодмитриевскую. Раскатисто громыхал отчаянный ночной бой. Темноту прошивали пулемётные строчки, вспыхивали ленты огней. «Противники сходятся на сто шагов. Слышны команды обеих сторон. Даже перекрикиваются:
– Ну, буржуи, сейчас вас оседлаем!
– Подождите, краснодранцы!..
Большевики ведут отчаянные атаки: Ново-Дмитриевскую им надо взять.
Добровольцы не сходят с места: Ново-Дмитриевскую им нельзя отдать»[229]. Под утро волны красной пехоты отхлынули, но часть их вошла в станицу и зацепилась с помощью своих союзников из числа местных жителей, поскольку стрельба раздавалась по всему селению. Даже на крыльце штаба был убит один офицер. Красные не хотели мириться с поражением. Добровольцы их выкуривали из хат весь следующий день.
Квартира генерала Корнилова располагалась в центре станицы на церковной площади, в доме священника. Сюда 17 (30) марта на совещание по поводу соединения Кубанской и Добровольческой армий приехали кубанские представители: атаман полковник Филимонов, генерал Покровский, председатель Законодательной Рады Н. С. Рябовол, товарищ председателя Законодательной Рады Султан-Шахим-Гирей и председатель правительства Л. Л. Быч. В воспоминаниях А. И. Деникина говорится, что накануне совещания к генералу Корнилову, втайне от своего руководства, приезжали представители от кубанцев: «Выяснилось, что части Кубанского отряда “с оказией” прислали доложить, что они подчиняются только генералу Корнилову, и если их командование и кубанское правительство почему-либо на это не пойдут, то все они перейдут к нам самовольно»[230]. Чтобы не подрывать принципов дисциплины, генерал Корнилов решил склонить кубанские власти к добровольному подчинению путём переговоров.
В доме священника, кроме командующего Добровольческой армией, кубанцев встретили генералы Алексеев, Деникин, Романовский и Эрдели. Таким образом, на совещании с обеих сторон присутствовало по пять человек. По приглашению генерала Алексеева, который председательствовал на встрече с кубанцами, с правом совещательного голоса присутствовал генерал Гулыга[40].
«Начались томительные, долгие, нудные разговоры, – с горечью писал А. И. Деникин, – в которых одна сторона вынуждена была доказывать элементарные основы военной организации, другая в противовес выдвигала такие аргументы, как “конституция суверенной Кубани”, необходимость “автономной армии”, как опоры правительства и т. д. Они не договаривали ещё одного своего мотива – страха перед личностью Корнилова: как бы вместе с Кубанским отрядом он не поглотил и их призрачную власть, за которую они так цепко держались. Этот страх сквозил в каждом слове»[231].
Кубанцы упорно настаивали на том, чтобы полностью сохранить Кубанскую армию в неизменном виде, отведя генералу Корнилову роль главнокомандующего. Но генерал Корнилов категорически отказался принять верховное командование над двумя крохотными «автономными» армиями, общей численностью меньше бригады.
В случае отклонения кубанцами его требований расформировать Кубанскую армию и влить её войска в Добровольческую он пригрозил увести свои части в горы. При этом в резких тонах он указал на бездействие генерала Покровского, когда ему была поставлена задача поддержать наступление Добровольческой армии на Новодмитриевскую. Тогда, ссылаясь на
