Не знаю, кого я ненавидел больше: ее — за то, что она так поступала со мной в минуту моих жгучих страданий, или себя — за то, что это на меня так действовало.
Я принес ей чай, жалея, что не могу влить туда яда, который переполнял меня до краев. Можно было, конечно, ее укусить, но это снизило бы высоту переживаний. Кроме того, я мог вцепиться не в то место, и тогда бог весть чем бы это все закончилось. Между тем, я был настроен решительно.
— Отчим в ужасе, да? — спросила она, не поднимая на меня глаз. — Я его еще не видела. Побоялась.
Конечно, мне хотелось сказать, да. Да, он не пляшет от радости. Представь себе. Странно, правда? Не поймешь этих политиков. А кое-кто, не имеющий отношения к политике, тебя бы вообще убил. Прямо сейчас. И это еще самое милосердное из того, что приходит кое-кому на ум.
Конечно, я ничего не сказал. Я великодушно молчал. В надежде, что так больнее.
— Мама мне никогда не простит, — опять заговорила она тихим, ломающимся голосом. — Она пожертвовала для его карьеры всем. Она всегда говорила, что в этом его жизнь. Да я и сама себе не прощу.
Кое-кто, между прочим, тоже не собирался ничего прощать. Можно было даже его не просить. Бесполезно. Он стоял, опершись на камин, и хранил мстительное молчание. Ах да, кое-кто еще старался сверлить ее спокойным ироничным взглядом, который она должна была чувствовать, хотя и не смотрела в его сторону.
Она вдруг всхлипнула, бросилась ко мне, вцепилась мне в плечи, зарылась лицом в грудь и расплакалась.
— Мне так плохо! — восклицала она. — Ну что мне делать, скажи! Это было три года назад! Я была пьяная. Я всех ненавидела! Я хотела сделать хуже себе. Он даже не знал, как меня зовут! Это было один раз! Один-единственный! Я месяц назад встретила его случайно в ресторане, даже не стала разговаривать. Сразу ушла! Ты же должен понять! Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста…
Я чувствовал, как от ее слез моя рубашка становится мокрой. Я думал, что у меня сейчас разорвется сердце. Я хотел, чтобы оно разорвалось. Я любил ее. Не мог не любить.
И простить тоже не мог.
— Я не смогу, — сказал я хрипло, не своим голосом. — Извини.
Она зарыдала еще отчаяннее. Я все еще удерживался, чтобы не обнять ее.
— Наверное, причиной всему мое тупое мужское самолюбие, — продолжал я. — Хотя, если бы я не обладал тупым мужским самолюбием, то, может быть, я жил бы со своей женой, а не сходил бы с ума от желания тебя прибить. Я не смогу встречаться с тобой тайно. Это как-то унизительно для обоих. Я не смогу появляться с тобой у моих друзей, которые все это знают. Хотя и они, и я каждый день делаем вещи, может быть, гораздо худшие. Но равенство полов в моем понимании существует только у гомосексуалистов. Я не смогу уехать с тобой куда-то, потому что не готов пожертвовать тем, чем я живу. Но самое главное, что я сам никогда не смогу об этом забыть.
— Значит, ты не женишься на мне? — Она подняла лицо и слабо улыбнулась сквозь слезы.
— Мне жена не разрешает, — ответил я машинально.
— Но провести со мною ночь ты хотя бы можешь? — Она теснее прижалась ко мне. — На прощание.
— Нет, — сказал я, чувствуя, как мои руки предательски скользят по ее спине вниз. — Не могу.
— Ну и не надо, — послушно согласилась она и потянулась ко мне губами.
Надо было убить ее сразу.
В два часа ночи я вспомнил, что забыл отпустить охрану. Я оделся и спустился вниз.
— Вид у вас какой-то усталый, — с притворным сочувствием заметил Гоша. — Может, не выспались?
— Молчи, змей, — сказал я не то стыдясь, не то ликуя.
— Совсем себя не бережете, — вздохнул Гоша, садясь в машину. — Смотреть на вас больно.
Глава девятая
1
Обычно я сплю чутко, как кошка, и вскакиваю от каждого шороха. Но в субботу я впервые за долгое время проснулся в одиннадцать часов утра. Что, в общем-то, было неудивительно, поскольку заснул я в семь. Удивительно было другое: то, что я не слышал, как она ушла. Ее не было в доме, как не было никаких следов ее присутствия. Даже чашка, из которой она вчера пила чай в гостиной, была вымыта и поставлена на место.
По станции я вызвал охранника на входе.
— Когда девушка уехала? — спросил я его, как только он, открыв дверь, просунул голову, с простодушным, вечно заспанным лицом и приплюснутым носом.
— Рано утром. А че? Украла что-нибудь?
— Покой, — ответил я.
— Че? — не понял он. Он открыл дверь шире и шагнул внутрь, чтобы лучше слышать.
— Зачем же ты ее выпустил? — продолжал я допрос.
— А она не спрашивала. Она сказала „открой ворота“, я и открыл. — Он в расстройстве почесал голову. — Я же не знал, что она что-то украла. С меня вычитать будете?
Я молчал, обдумывая, стоит ли с него вычитать, и что именно.
— А! — вдруг вспомнил он. — Так она же потом вернулась. — Ну, то есть, сначала уехала, а потом это, вернулась. Просила вам передать кое-что. Может, как раз то, что взяла? Сказала, что не хочет вас беспокоить. А после опять уехала.
— Что передать-то? — воскликнул я, теряя терпение.
— Щас принесу.
Он исчез и вернулся через некоторое время, бережно держа в руках одну красную розу.
— Вот. А больше ничего у ней не было.
— А записки не передавала?
— Не. Она сказала, ты отдай шефу, а я еще сказал, может, вы сами отдадите, а она сказала, лучше ты отдай…
— Спасибо, — прервал я. — Мне почему-то кажется, что ты не пишешь стихов.
— Стихов? — переспросил он озадаченно. — Не. Не пишу. Так вы и не велели.
Я поставил розу в вазу с водой, потом позвонил Кулакову, сказал ему о завтрашней встрече у губернатора и пообещал заехать за ним и все объяснить по дороге. Потом я спустился в подвал, где у меня стоял большой металлический сейф. В сейфе обычно я держал около ста тысяч долларов наличными. Но в последнее время у меня были большие расходы, поэтому там оставалось только семьдесят.
Я честно взял половину, вздохнул и отправился одеваться. Пора было навестить бандитскую вдову, по совместительству, узницу совести, которая, сама того не подозревая, взорвала всю политическую жизнь губернии.
В моей прежней квартире узница совести чувствовала себя совсем неплохо. Во всяком случае, следов лишений на ее уже накрашенном лице не читалось. Когда я приехал, она сидела в гостиной в моем халате, пила чай, что-то делала со своими ногтями моими пилками и смотрела телевизор. Одновременно был включен музыкальный центр на полную мощность. Музыка грохотала так, что потолок подрагивал. Возможно, впрочем, потому, что в него колотили соседи, напоминая о своем существовании.
