надеялася быть, однако же тогда было неправда; ныне за помощию Божиею прямо узнала и приняла смелость писать до вас, государыня тетушка, и до государя дядюшки, и надеюся в половине ноемъврии (ноября) быть, еже Бог соизволит» («Письма русских государей…», 1862).
В Европе Екатерина оказалась в незавидном положении жены человека, которому было уместнее жить не в просвещенном веке, а в пору средневековья. Пренебрежительно относились к ней немецкие бароны, называвшие царевну «Die wilde Herzogin» – «Дикая герцогиня». Бесправность ее видна во всем: в повелительных письмах Петра, в подобострастных посланиях в Петербург. Прасковья Федоровна печаловалась о ней перед царицей Екатериной Алексеевной… «Прошу у вас, государыня, милости, – писала 23 апреля 1721 г. Прасковья Федоровна, – побей челом царскому величеству о дочери моей, Катюшке, чтоб в печалех ее не оставил в своей милости; также и ты, свет мой, пожалуй, не оставь в таких ея несносных печалях…». Царь Петр внял просьбам и стал настоятельно призывать герцогиню Мекленбургскую в Россию, напоминая ей при том, что по отношению к ее мужу он «многократно не только писал, но и изустно говаривал супругу вашему, чтоб не все так делал, чего хочет, но смотря по времени и случаю» (Семевский М.И., 1989).
Царица Прасковья, между тем, очень хворала: недуг еще более усиливался печалью в разлуке с любимой дочерью, несогласиями со средней и болезнью младшей; но собственные горести не мешали ей выполнять самым тщательным образом все просьбы «свет-Катюшки». Грозные события 1718 года, встряхнувшие высшее общество в обеих столицах, все царское семейство (розыск по делу Алексея Петровича), не могли не встревожить старую государыню, хотя они и прошли для нее благополучно. Из массы лиц, прямо или косвенно замешанных в деле Алексея, Прасковья Федоровна сумела остаться совершенно в стороне; не известно даже, сделан ли был ей допрос. Между тем, она была много лет знакома и переписывалась с казненным по делу царицы Евдокии Лопухиной епископом Досифеем. Алексей на допросе, перечисляя своих сторонников, назвал и Прасковью: «Я ведал, что она ко мне добра гораздо, хотя и без большой конфиденции, чаял же к сему склонну». Вряд ли кому другому удалось бы в этом страшном розыске уцелеть при подобном «оговоре» (Устрялов Н.Г., 1863).
Тем временем пришло время герцогине Мекленбургской рожать. 7 декабря в Ростоке она родила принцессу Елизавету Екатерину Христину, которую в России, после крещения в православную веру, назвали Анной Леопольдовной (а не Анной Карловной, видимо, по второму имени отца). Роды были нелегки для Екатерины Ивановны; первые годы после них она часто хворала, и вести о ее болезни сильно тревожили мать. У Катерины «дуло живот», делались судороги, и мать в интимных письмах всячески старалась ее успокоить. «А что пишешь про свое брюхо, – говорила мать в одной из грамот, – и я, по письму вашему не чаю, что ты брюхата. Живут этакие случаи, что непознаетце; и я при отъезде так была, год чаяла брюхата, да так изошло. Отпиши еще поподлиннее про свою болезнь и могут ли дохтуры вылечить?» Успокаивая дочь, Прасковья весьма беспокоилась, и как для свидания с ней, так еще больше для излечения недугов звала «Катюшку» на Олонецкие воды… «Будет мне возможно ехать, – писала Прасковья – я с Москвы прямо к водам проеду… И ежели тебе возможно от мужа, буде не брюхата, – по-прежнему у нас побывать, как вылечисся, для моей старости и для моей болезни. И ежели не брюхата, и тебе все конечно надобно быть на Олонце, у Марциальных вод для этакой болезни, что пишешь – есть опухоль. И от таких болезней и повреждения женских немощей вода зело пользует и вылечивает. Сестра княгиня Настасья у вод вылечилась от таких болезней. И не пухнет, и бок не болит, и немощи уставились помесячно, порядком. Если не послужат докторская лекарства, всеконечно надобно тебе к водам ехать на Олонец…» («Письма русских государей…», 1862).
Говоря о той пользе, какую принесли минеральные воды сестре Настасье, Прасковья не могла сослаться на себя; несмотря на то, что она посещала их часто, они ей не помогали. По совету государя, она была на Кончезерских водах в 1719 году, ездила в Олонец на «марциальныя воды» в начале 1721 года. Царица пробыла там до 15 марта; была она и в начале 1723 года, но лечение не помогало: она постоянно страдала разными недугами. Как видно из ее писем, заболевания были у нее «великие: мокротная, каменная, подагра и ея натуре таких болезней не снесть…». По стародавней московской традиции осматривать и ощупывать царицу врачам разрешалось лишь опосредованно, сквозь тонкое, лебяжьего пуха, одеяло, поэтому о точности диагностики не могло быть и речи! Ноги ей рано отказались служить, она обрюзгла, сделалась непомерно раздражительной, под влиянием болезней являла иногда характер, в высшей степени зверский… Надо думать, что, кроме лет еще не преклонных – 58, болезнь ее развилась и от неумеренного употребления спиртных напитков. Кто бы ни приезжал в привольное село Измайлово или в ее дом в Петербурге, он редко уходил, не осушив нескольких стаканов крепчайшего вина или водки. Царица Прасковья всегда была так милостива, что сама подавала заветный напиток, сама же и опорожняла стакан ради доброго гостя (Семевский М.И., 1989).
Наконец дипломатические маневры Петра завершились разрешением – дочери вернуться в Россию. От радости старая царица стала бодрее, прошел «лом» в костях, но ходить не могла, и потому, когда узнала, что Катюшка близко, выслала ей навстречу Василия Алексеевича Юшкова, своего любимого фаворита. После пятилетней разлуки Екатерина Ивановна приехала в Москву в августе 1722 года. Государь и императрица 13 числа отправились в Астрахань, в персидский поход. Две недели спустя выехали в Петербург цесаревны Анна и Елисавета Петровны, также в сопровождении большой свиты. Герцогиня Анна Ивановна жила в Митаве. Из именитейших лиц в Москве оставался только герцог Голштинский со своим штатом, добросовестно опорожнявшим с господином кубки с вином в заседаниях кампании, основанной герцогом, под названием «Тост-Коллегии» (Д. Ханенки, 1858).
«Свет-Катюшка» заняла в Измайлове отведенные ей хоромы подле матушки; в больших флигелях разместилась ее свита. Если бы мы вслед за камер-юнкером Берхгольцем, который скоро полюбился герцогине, зашли к ней в измайловский дворец, нам, вероятно, попалась бы навстречу царевна Прасковья – бледная, прихрамывающая, с выдавшимися скулами, с осунувшимся лицом; она по обыкновению «в дезабилье», но это не помешало бы ей подать нам для поцелуя свою руку. Далее – проход в комнаты герцогини, через спальню больной царевны… Катерина Ивановна отпускала уморительные шутки, весело болтала, звонким смехом заливаясь на весь дом. Хотел гость или нет, он
