женщин к покорению театрального Петербурга. Сейчас он не знал, чем облегчить боль своей Тони, а потому просто стоял с ней рядом, готовый в любой момент броситься на помощь, если ей она потребуется.
Лора подошла к маме, обняла ее за напряженные плечи и тихо сказала:
— Мамочка, что-то мне расхотелось танцевать. Вот честное слово.
Антонина Борисовна, передернув плечами, попыталась освободиться от рук Лоры, но та обняла ее еще крепче и горячо заговорила в ухо:
— Мамочка, дорогая ты моя и любимая! Не хочу я быть артисткой! Передумала!
— То есть как это передумала?! Разве можно передумать, когда столько сил отдано… столько денег…
— Тонечка, не в деньгах дело! — тут же вставил отец и приобнял свою жену с другой стороны. — Денег мы еще заработаем! Не пенсионеры поди! В силах!
— Нет! Что вы такое говорите?! — Антонина Борисовна самым решительным образом освободилась от объятий своих домашних и, заметавшись по комнате, заговорила о Лоре почему-то в третьем лице: — Да… конечно… дело не в деньгах… Но я всю жизнь мечтала, что моя дочь… что у нее все получится… что ей будут рукоплескать… что мы будем гордиться… что это будет нам наградой… А моя дочь взяла и все это одним махом порушила… И получается, что я зря прожила жизнь… что все мои усилия и самоограничения были напрасными… что я ничего в этой жизни не добилась…
— Зачем ты такое говоришь, мама?! — крикнула Лора. — Неужели гордиться можно только артистками?! Неужели, если я стану, например, хорошей… медсестрой… мной нельзя будет гордиться?
— Медсестрой… — прошептала пораженная в самое сердце Антонина Борисовна, прекратив бессмысленно метаться по комнате. — Почему вдруг медсестрой? С чего это вдруг медсестрой? Кто тебя подучил? Алла Константиновна?!
— Тонечка, не выдумывай! — не мог не встрять Эдуард Николаевич. — Причем тут ваша танцовщица? Она наверняка даже не знает о существовании каких-то там медсестер! Она вся в эмпиреях! А ты, Лора… — Он с осуждением взглянул на дочь. — Думай, что говоришь!
— Вот интересно! — еще громче взвыла Лора. — Можно подумать, будто я сказала, что вместо того, чтобы блистать на сцене, собираюсь всю жизнь мыть туалеты!
— А медсестры и моют туалеты! — взвизгнула Антонина Борисовна. — Да! Санитарок сейчас не хватает! И медсестрам в больницах приходится и туалеты мыть, и горшки выносить!
— Ну и что! Кто-то ведь должен это делать! Ведь если вдруг ты заболеешь…
— Я-а-а… — протянула вконец утратившая всякое соображение Антонина Борисовна, ноги ее подломились, и она опустилась на вовремя подставленный мужем стул. — То есть ты хочешь сказать, что я непременно должна заболеть…
— Папа! Ну скажи хоть ты ей, что… — начала Лора, но продолжить не смогла, потому что раздался звонок в дверь, от которого все трое одновременно вздрогнули.
— Кого там еще несет… — недовольно буркнул отец и пошел открывать. Вернулся он с Тахтаевым, о котором Лора уже совершенно забыла.
Антонина Борисовна очень обрадовалась свежему человеку и тут же взяла его в оборот:
— Как хорошо, что ты, Максим, пришел! Ты только представь, Лора совершенно сошла с ума и прекратила брать уроки танцев! А я ведь помню, какое впечатление на тебя производил ее «Танец с вуалью»!
— Да? — По лицу Тахтаева было видно, что он очень удивился сказанному Лориной матерью, но тут же взял себя в руки и довольно уверенно произнес: — Ну… вообще-то… да… хороший такой танец был… как же… как сейчас помню… вуаль там была… да… Но, честно говоря, мне гораздо больше нравится, как Лора поет.
— О да! — Антонина Борисовна чрезвычайно обрадовалась, что хоть кто-то с ней соглашается. — Особенно ей «Соловей» всегда удается, не правда ли?
Пока Макс обдумывал, как бы не ударить в грязь лицом своим ответом, Лора решила вывалить на маму и остальные нерадостные новости. Пусть сразу все переживет и успокоится.
— Я больше никогда не буду петь «Соловья», мама, — сказала она.
— Как не будешь?! — Лицо Антонины Борисовны сделалось совершенно белым, и она с трудом прошептала дрожащими губами: — Ты что, и пение бросила?
— Нет, не бросила! Но мы решили, что мне надо поменять репертуар!
— Кто это «мы»? Как поменять?
— Мы с Галиной Федоровной! Я буду петь партии для контральто. И вообще… она говорит, что мне с классики лучше перейти на популярную музыку.
— Это точно! — встрял Тахтаев, обрадовавшись тому, что хоть чем-то может принести пользу Лоре. — Она в клубе так поет «Бабочку», что зал просто рыдает!
Бледнеть лицу Антонины Борисовны было уже некуда, а потому оно сделалась голубоватым. С трудом сфокусировав свой взгляд на дочери, она уже совершенно потерянно спросила:
— Как в клубе? В каком еще клубе?
Лора понимала, что выступление в клубе для мамы было сродни пению в вагонах пригородных электричек или жалобному подвыванию на церковных папертях, а потому поспешила ее разуверить:
— Мамочка! Макс шутит! Ты же знаешь, какой он шутник! Ну ты сама-то подумай, разве я могу петь в каком-то клубе! Да я и не знаю, где эти клубы находятся! Вот разрази меня гром!!
Она обняла маму за шею и сделала Тахтаеву страшные глаза. Тот мгновенно как-то съежился и жалким, виноватым голосом произнес:
— Ну да… пошутил я… значит… неудачно как-то… Вы уж меня простите, Антонина Борисовна! Хотел разрядить обстановку, а получилось… неумно…
— Господи! Максим! Что вы со мной делаете! — заголосила Антонина Борисовна, и по ее синюшному лицу заструились обильные слезы. Лора вздохнула с некоторым облегчением. Слезы — это все же получше столбняка. От них человеку всегда делается как-то полегче.
Антонина Борисовна всхлипнула пару раз, вытерла лицо полой плаща и с большой надеждой обратилась к Тахтаеву:
— Максимушка! Я тебя прошу, хоть ты Лорочку убеди не бросать балет! Меня она не хочет слушать, а тебя послушает! Ты же вон какой красивый! Молодой! Умный! Ты же хочешь, чтобы твоя жена выступала на сцене Большого театра? Ведь хочешь?
Макс с Лорой одновременно вздрогнули и уставились друг на друга. Еще месяц назад эти слова не произвели бы на них никакого действия. Лора пропустила бы их мимо ушей, потому что всегда была убеждена: когда-нибудь, в каком-то необозримом и очень туманном будущем, она непременно станет женой Тахтаева. А Макс наверняка отделался бы какой-нибудь залихватской шуткой. Сейчас же они стояли друг против друга и понимали, что шутить на этот счет больше нельзя, что они ничего не знают о своей дальнейшей судьбе, которую никто и никогда за них решать уже не сможет.
— Тоня, оставь ты Максима в покое! — вступил в разговор Эдуард Николаевич. — Ерунду какую-то напридумывали с его мамашей!
