с Машей…
Меня тошнит сильнее.
Пока я не знала ее имя, образ блондинки был полумифическим, теперь я ощущаю, как она монументально вырастает между нами.
— …давно знакомы. С детства.
Пока его слова в моей голове соединяются в предложения и приобретают смысл, сердце молотит по ребрам тяжелыми толчками.
С детства…
Это финальный толчок того землетрясения, которое шатает мой мир вторые сутки. Мой мир разлетается на триллион осколков.
Не она лишняя в его жизни, а я. Я!
От этого открытия я немею.
Влад смотрит на меня тяжелым взглядом, будто требуя того, чтобы я не делала глупостей.
— Ты ее любишь? — шепчу.
Только спросив это, я заставляю его мозги затормозить, потому что он не спешит с ответом. И, судя по выражению его лица, Влад думает над моим вопросом. Всерьез думает о том, что мне ответить.
— Она мне… дорога.
— Она в курсе, как ты проводишь свободное время? — Сглатываю ком горечи в горле.
— У нас свободные отношения.
В неверии качаю головой. Мне все это снится. Просто один сплошной слишком реалистичный кошмарный сон.
— Если бы я знала, что у тебя есть жена… — последнее слово я выплевываю с особым отвращением. Я будто худшая версия себя. Злая, ядовитая, отвратительная. — То никогда бы не просила тебя стать моим.
Градский невесело усмехается, потирая ладонью подбородок.
Он ни разу не отвел взгляда от моего лица, не делает этого и сейчас, когда медленно произносит:
— Мы оба знаем, что тебя бы это не остановило, Моцарт.
Со стыдом понимаю, что он прав.
Еще неделю назад в отношении него у меня не существовало никаких принципов. Их и сейчас у меня нет. Ничего. Только ломающий кости страх его потерять.
— Она тоже спит с кем захочет? — спрашиваю его. — И тебе плевать?
— У нас такие отношения, которые устраивают нас обоих, — разъясняет он с жесткостью, будто в вопросах, касающихся его жизни, привык никому не уступать. — Мы давно знакомы и отлично друг друга понимаем и принимаем. Я никого не призываю давать оценку своей жизни, даже если это аморально. Мне насрать на мнение других.
— Поэтому ты прячешь свою жизнь ото всех, да?! — Пальцем тычу в его грудь. — Потому что тебе «насрать»?
Дернувшись от моего моего тычка, он говорит:
— Я ничего не прячу. Моя жизнь не здесь. Она в Лондоне.
— А здесь тебе тесно…
Напоминаю ему о том вечере, когда он заявился ко мне вдрызг пьяным. Напоминаю ему о том, о чем, возможно, он сам не помнит.
— Да, тесно. Я уезжаю, и это взвешенное обдуманное решение. Не прихоть. Моя жизнь в Лондоне, и мой дом тоже там.
— Ты сказал, что не нашел свое место… — Его лицо расплывается перед глазами, их опять застилают слезы.
— Забудь, что я тогда сказал, — обрубает он.
Нас разделяет всего один шаг. Он не мешает дотронуться. Коснуться. Видеть узоры на серой радужке его глаз. Видеть его таким… решительным…
— Ты не понимаешь… — трясу головой.
— Чего я не понимаю? — он делает глубокий вдох.
Смахнув со щеки соленую влагу, произношу:
— Дело не в месте. Куда бы ты ни поехал, ты от себя не убежишь.
— Я не бегаю от себя. Я говорил тебе об этом миллион раз!
— Убеждай себя в этом! — бросаю ему.
Постучав пальцем по моему лбу, Влад рычит:
— Ты наивная, как младенец.
Отдернув голову, я бью по его ладони ребром своей.
Он убирает руку, продолжая и продолжая говорить:
— Ты втемяшила себе в голову, что меня нужно спасать? Меня не нужно спасать, Арина. Моя жизнь у меня под контролем, и в ней все так, как мне нужно. Если в твоем мире все по правилам, то в своем я ломаю на хер любые правила, именно поэтому я выйду за дверь, а ты останешься здесь!
— Ты недолюбленный ребенок, — говорю полушепотом.
— Арина, заткнись, — предупреждает.
— Твои ценности уродливые! — выкрикиваю, видя, как трескается его ледяное спокойствие. — Ты не понимаешь, что такое любовь!
— Я никогда не утверждал обратного! Я вбивал это в твою голову все эти гребаные дни!
Мы орем друг на друга, и тот шаг, который нас разделяет, наполняется трескучим воздухом.
Будто у меня сорвало кран, бросаю в него слова, которых никогда не стеснялась:
— Во мне столько любви для тебя! Я бы… я бы все сделала, чтобы заслужить твою. Я бы тебя любила, Градский. Тебя! Потому что ты — это ты… — По моим щекам опять текут проклятые слезы.
— Я не знаю, что делать с твоей любовью! Как ты, блять, не можешь этого понять?! — орет он, наклонившись вперед и приблизив свое лицо к моему.
— Тогда зачем ты пришел? — Толкаю его в грудь двумя руками. Он отшатывается. Делает шаг назад, а я толкаю его снова и снова. — Иди! Проваливай! Улетай! — кричу до хрипоты в горле. — Только запомни: если уедешь, обо мне можешь раз и навсегда забыть! — бросаюсь в него нелепой, детской угрозой. — Я тебе клянусь! Можешь обо мне забыть!
Он ловит мои запястья, обжигая меня гневом, который плещется в его глазах серым холодным океаном. Мой собственный гнев вырывается наружу вместе со слезами и ударами, которые я продолжаю наносить Владу, хаотично трепыхаясь в его руках.
Дергаю за его галстук, за ткань рубашки и выдираю несколько пуговиц с корнем, пока слова выскакивают из меня неконтролируемым потоком:
— Улетай! И оставь в покое мою семью! Нам не нужно твое дерьмо, твой уродливый мир, эта грязь! Исчезни! Ищи себя сколько тебе нужно! Вместе со своей женой! Ненавижу… ненавижу….
Он отталкивает меня от себя, и за стоящими в глазах слезами я вижу, как перекошены черты его лица. Дикие эмоции в его глазах сковывают мое горло, не давая сделать вдох.
Я хотела его ударить, и у меня получилось, только моя пощечина была словесной. Мне удалось причинить ему боль, но это не приносит облегчения. Моя внутренняя боль от этого лишь разрастается, а не становится глуше и меньше.
Облегчения не происходит!
На щеках Градского вспыхивают красные пятна. Он отпускает мои запястья.
Сверля меня неподвижным взглядом, делает шаг назад, а затем резко разворачивается и молча выходит из кухни.
Я, как связанная с ним невидимыми
