научно выпестованные антисемиты, которые изготавливаются сейчас в 30 специальных школах, носящих имя сумасшедшего австрийского маляра и которые затем будут доведены до кондиции в особом университете антисемитских наук, представляют для евреев смертельную опасность, но еще более опасны они для несчастной Германии и для человечества в целом. Итак, не в юдофобстве самом по себе дело. Главное: до чего может довести человека и общество идеал «котлетного счастья». Если весь смысл жизни укладывается в несколько элементарных актов — удовлетворение голода и отправление сексуальных потребностей, если они определяют в жизни все, то в самом деле глупо и нелепо вести себя как пай-мальчик. Волей-неволей докатился Селин по этой дорожке до логического и ужасного конца. В последней его книге встречается определение человека как «двуногого животного, занятого поисками корма». Если большевики и приводят писателя в отчание, то только потому, что они не следуют принципу распределения мяса поровну. Есть в Селине некая широта, продиктованная чувством социальной справедливости: живя в отвратительном мире, из которого нет исхода, он все-таки хочет, чтобы бифштексы всем достались поровну. Но только не евреям.
В свете последней книги Селина все его творчество становится ясным и объяснимым: в этом мире, населенном двуногими хищниками, готовыми растерзать один другого за кусок мяса, в этом мире, где единственно инстинкт голода побуждает человека к действию, где идеалисты от разных партий с энтузиазмом и бесстыдством заявляют (я сам это несколько раз слышал): «Все — на защиту нашего бифштекса!», в этом мире, где само слово «идеал» заменено на «бифштекс», просто не может быть ничего, кроме зловония, мерзостей, лжи, низости, блевотины и дерьма, которыми книги Селина нашпигованы до предела.
5.
Эти строки продиктованы не ненавистью, а печалью: вот и еще одной надеждой стало меньше.
Несколько лет назад в литературный мир явился Селин со своим жутким «Путешествием». Я один из тех, кто с благодарностью вслушивался в селинские всхлипывания и захлебывающиеся от матерных ругательств обличительные пророчества. Наконец-то пришел свободный человек, у которого достало сил отказаться жить на куче отбросов, где все остальные свили себе уютные гнездышка и делают вид, что все в порядке, все идет, как надо. Мы думали, что Селин о нас плачет, за нас болеет, ужаса нашей жизни вынести не может. Первые книги, написанные потом, кровью, спермой, калом, должны были послужить зеркалом, в котором нам хотели показать наше уродство в надежде, что, увидев эти рожи, мы узнаем в них себя, поймем, вздрогнем и в ужасе отпрянем, что испытанное омерзение заставит нас сделать что-нибудь, изменить что-нибудь в этом мире.
И что же — человек, которого мы сочли отчаянно дерзким проповедником прямодушия, в котором видели чуть ли не потомка Дон Кихота, внезапно открылся с неожиданной стороны: не то плут и каналья, не то ненормальный. А скорее, то и другое вместе.
…Гибрид патологии и зоологии.
Маргиналии к истории литературы
Прежде чем вызвать из небытия души писателей-эмигрантов, следует сказать несколько слов об уникальном расцвете русской литературы в изгнании, в которой наряду с маститыми авторами выросло и окрепло поколение молодых.
Как известно, основным местом скопления литературного молодняка считался Париж, но было у него также и несколько других центров: Прага, Берлин, Варшава, Рига, Таллинн, Брюссель и даже Шанхай.
Как бы мы ни оценивали эту литературу сегодня (точнее — со времени победы союзников во второй мировой войне), ее больше не существует, несмотря на то, что за пределами России живут и трудятся нобелевский лауреат Иван Бунин, Алексей Ремизов и ряд молодых талантливых писателей, например Набоков-Сирин.
Недалек тот час, когда произведения, создаваемые вне России, вольются полноводным притоком в основное русло русской литературы, как это случилось с другими эмигрантскими литературами: в Италии XIV в., во Франции XIX в., поскольку исторически беспрецедентно пребывание в безвестности столь массивного, многогранного и значительного пласта словесного творчества.
Разве не симптоматично, что еще перед второй мировой войной отправились обратно в Россию не только Куприн и затем князь Святополк-Мирский и Марина Цветаева, но даже писатели из правого лагеря, как, например, один из сотрудников монархистской газеты «Возрождение» Николай Рощин, не говоря уже о писателях типа Алексея Толстого, который вернулся на родину в первые годы эмиграции. После войны потянулись туда даже белые офицеры, что сражались в свое время с большевиками.
Не менее характерно, что с появлением в освобожденном Париже газеты «Русский патриот», быстро превратившейся в «Советского патриота», стали известны имена эмигрантских прозаиков и поэтов. А во французской прессе в тот же период публиковались статьи о новой литературе, в которых советские и эмигрантские авторы назывались рядом. Дело дошло до курьеза: в мае 1946 года влиятельный французский журнал «Esprit» напечатал подборку переводов десяти поэтов под общим заголовком «Новые советские поэты», где наряду с действительно советскими именами, такими, как Тихонов, Багрицкий, Симонов и др., можно было прочитать стихи Георгия Иванова и автора этих строк.
* * *
Рискуя вызвать удивление, я утверждаю, что, несмотря на распространенное мнение, у русской литературы за рубежом (в отличие от эмигрантской публицистики) не было никакой политической окраски.
Интересно, что одно из немногих литературных произведений, появившихся в эмиграции и отмеченных язвительно-ироническим отношением к советскому режиму, был роман Эренбурга «Хулио Хуренито» (найти его в России невозможно). Погромная антисоветская писанина Наживина и генерала Краснова ни при каких условиях литературой считаться не может!
Но возможно ли такое, чтобы творчество эмигрантов не было политизировано?
В русской эмиграции принято различать два писательских поколения, если не считать третьего, которое заявило о себе в последнее десятилетие.
Первое поколение состояло из известных писателей, чьи имена никогда не будут забыты (Бунин, Бальмонт, Мережковский, Гиппиус, Куприн, Ремизов, Шмелев, Шестов, Тэффи, Саша Черный, Зайцев, Осоргин, Ходасевич), и когорты молодых, кто вышел на литературную арену еще в России (как Алданов, Адамович и Георгий Иванов).
Входившие в этот творческий круг обладали, понятное дело, четкими политическими ориентирами. Они были убежденными противниками советского строя, однако следует сказать о том, что если кто-то из них и выражал свои антисоветские убеждения, то — в публицистике, а не в художественном творчестве.
Второе поколение писателей-эмигрантов, которое все еще называют «молодым» (большинству из этих «молодых» сегодня 50–60 лет), не имело устойчивого политического мировоззрения. У тех же, кто причислял себя к эмигрантам по убеждению, антисоветизм сводился к борьбе за свободу творчества.
По поводу этой свободы нужно заметить следующее: эмигрантская эпопея создала для творческого эксперимента условия единственные в своем роде в истории культуры: группа молодых поэтов, оторванных от всякой почвы, в обстановке
