полатях затихло, а кочерга в руке вниз ухнула, будто бы кто невидимый на нее навалился всем весом. Как была, в тапочках домашних войлочных, понесла Маня кочергу к реке, бабушкину волю исполнять.
Деревня спит уже, никто Маню не останавливает, не удивляется, куда это пошла она на ночь глядя, неодетая, необутая. Маня уже вслух бабушкин заговор читает, кочергу крестит, а из пустоты только шипение раздается. Подошла уже Маня к полынье, луна ярко светит, от снега отражается — хорошо видно. Вот уже до спасения осталось пару шагов сделать.
И вдруг думает Маня:
«И это все, так просто? Тамарка шишками заправляет, от бабушки шепотки получила, уже и Клавдюшке передала, а я вот так вот колдунство ее пересилила? Всего-то словами и крестным знамением?»
Как подумала, так оступилась и прямо в снег ногой угодила. Чувствует сразу, как промокли ноги в войлочных тапочках, как в носки проникла холодная влага растаявшего снега. Как мороз через воротник пролез под одежду, зазнобило сразу. Сверху-то ничего не накинула, как из дома побежала.
А кочерга в руке налилась такой тяжестью, что мышцы свело. Маня ее перекрестила переставшими слушаться заледеневшими пальцами, но только в ответ никакого испуганного шипения уже не услышала. Начала воскресную молитву шептать еле шевелящимися от холода губами, только слова внезапно забыла.
Страшно стало Мане, очень страшно.
— Ну что же ты замолчала? Али не собираешься нас топить, чтобы бабушке угодить?
Издевательский голосок прорезал ночную тишину, захохотало вокруг, завизжало, но уже радостно.
Соседи утром всполошились: калитка настежь, дом нараспашку, уже выстужен весь, ненакормленная скотина в хлеву ревет. А Мани нет нигде, хотя вся верхняя одежда в сенях висит, где обычно.
Следы сначала не заметили, сумерки утренние не рассеялись еще. А потом парнишка с речки прибежал, орет что есть мочи. Маня у самого берега по колено в полынью вмерзла, уже и снег припорошил. Еще чуть-чуть, и вообще бы не нашли, решили бы, что сугроб намело.
28 января (15 января по старому стилю) считался днем колдунов, когда колдуньи и колдуны передавали свое искусство преемнику, желательно родственнику и обязательно младше себя по возрасту. А те, в свою очередь, спешили опробовать полученные знания, так что в этот день в народе советовали особенно остерегаться порчи и сглаза.
ЮРЕЦ
Возвращался я из клуба с танцев домой в свою деревню очень поздним вечером. Так вышло, что из наших я вышел один, то ли все раньше выдвинулись, то ли, наоборот, решили остаться на традиционный махач с местными парнями из-за девушек.
Как бы то ни было, по пустынной дороге, тянущейся вдоль полей и через чахлую рощицу, я шагал в полном одиночестве. Местность знакомая, исхоженная в разное время вдоль и поперек, километра полтора ходу от одной деревни до другой, так что я шел практически на автомате, глубоко задумавшись о самых разных вещах, периодически зевая.
Дело было летом, когда вроде бы и не сильно темно даже в самую лютую полночь, но в то же время никакого освещения, кроме луны да звезд. Сзади раздался топот копыт, будто бы кто-то на лошади скачет. Ну скачет и скачет. У многих в хозяйстве были лошади, и гужевой транспорт ничуть не уступал автомобилям. Посторонился, чтобы ненароком в темноте не сшибли. Топот все ближе, но в темноте бесполезно оглядываться. Странно, конечно: кому это приспичило разъезжать в такую темень, не жалея лошади? Может, случилось что?
Но думал я об этом лениво, незаинтересованно, желая только побыстрее добраться до дома и завалиться спать. И совсем не ожидал, что меня кто-то хлопнет по плечу:
— Чего не отвечаешь? Я тебя оборался, ты как глухой!
Смотрю — Юрец, знакомый парень из моей деревни, зубами блестит в улыбке. Не слышал вообще, как звал, как подошел. Наверное, сильно задумался.
Вместо ответа я спросил:
— Ты откуда здесь взялся?
— Ну привет! Мы же с тобой из одного места идем.
Даже неловко, что сначала не слышал, как звал, а теперь и вообще вспомнить не могу. Как сильно пьяный. В голове сразу всплыл образ Юрца, который вышвырнулся в центр пляшущих и начал такие коленца выкидывать, что все испугались, как бы не убился. Насилу утихомирили и утащили на улицу приходить в себя. Даже удивительно, что сейчас он такой бодрый и язык у него не заплетается. Видимо, хорошо его освежили.
Я хотел было спросить, не он ли на лошади скакал, или подвез его кто, а если подвез, то почему только до половины пути, но не успел рта раскрыть, как Юрец принялся трепаться, сыпать шуточками, спрашивать и сам же себе отвечать. Короче, заморочил меня совсем.
Главное, я ведь понимаю, о чем он говорит, даже смеюсь вместе с ним, а общий смысл сказанного куда-то ускользает. В голове как туман, как белый шум, мешающий соображать. Точно как пьяный.
Внезапно понял, что слишком долго идем, а дорога все не кончается. А Юрец балаболит, остановиться не может, не дает задуматься, зацепиться хоть за одну мысль. И как я подумал про неладное, так сразу в голове сцена из клуба всплыла, как фрагмент из фильма. Только не Юрец бешено ногами дрыгал и руками махал, изображая пляску, а коротыш Панкратий, которому только пробку понюхать — уже крышу сносит. И вспомнилось, как он смешно ногами дрыгал, когда его уволакивали проветриться, даже сапог слетел. Панкратий. Юрца вообще сегодня не было.
И стук копыт был, а никто так и не появился. Кроме Юрца.
И как ушатом ледяной воды окатила внезапная тишина. Ни кузнечиков, ни вскрика ночных птиц. Юрец молчал. Сколько так молчал, шагая со мной рядом в темноте? Как-то мне неспокойно стало. Лица-то я его не видел, только зубы блестели. По голосу, считай, узнал. Нет, не так: не узнал, а подумал, что узнал. Он же не представился, ничего точного не сказал: ни где именно мы вместе были, ни откуда идем. Я ведь сам за него все домыслил.
— Догадался, значит?
Спокойно так говорит, буднично, и от этого спокойствия у меня аж все похолодело под ложечкой.
И тут тот, кто прикидывался Юрцом, как опять мне по
