чего-то помирать, раз не получается жить вечно. Но хорошо бы — раз и помер, от приступа там сердечного, от тромба. Или сосулька на голову, только большая, чтоб наверняка. А вот так медленно, точно зная, что уходишь? Наверное, это страшно. А еще страшнее смотреть в глаза постаревшей жены или дочери: ты уйдешь, и для тебя все закончится, а им жить, вспоминать тебя. Впрочем, вспоминать можно то, что забывается хоть ненадолго, а если оторвано по живому, с мясом, и запекшееся место саднит, не заживает? Только подумаешь, что вроде уже не так болит — и опять воздуха не хватает, и в глазах темнеет. Аня, Аня что ты со мной сделала…
— Евгений Германович…
Моцарт вздрогнул от неожиданности, Лариса Борисовна подошла совсем не с той стороны, откуда он ждал.
— Здравствуйте! Простите, я задумался…
— Да, погода располагает, такое время, — согласилась Лариса Борисовна. — Летом думать ни о чем не хочется, живешь и радуешься. А вот конец октября — самое трудное время. Все заканчивается, и неизвестно, начнется ли потом снова.
Моцарт посмотрел не нее внимательно — не каждый день вот так легко, почти слово в слово, кто-то читает твои мысли. Увидел уставшее лицо, погасшие печальные глаза, бегущие к вискам морщинки и покрутил головой. Распустился не вовремя, ей и так тяжело, а тут еще я приехал подбодрить, называется.
— Я не об этом задумался, — лихо соврал он. — Я думаю, что у меня в машине термос с кофе и еще я пирожные купил, но не знаю, какие вы любите. Там они такие… сложносочиненные, даже названия не повторить.
— Я всякие люблю, — она улыбнулась смущенно — но улыбнулась!
— Тогда пойдемте в машину, — Моцарт посмотрел на ее ноги в синих резиновых шлепанцах и заторопился. — Вы же едва одеты!
— Я думала, в фойе посидим, надолго же все равно не уйти, папа, если просыпается, то меня глазами ищет. Но мне позвонят сразу, я попросила. И правда, пойдемте в машину, — она зябко передернула плечами и запахнула тонкую куртку.
Они почти бегом добежали до стоянки машин, подталкиваемые в спину злым влажным ветром, и теплое нутро автомобиля показалось им настоящим убежищем.
— Кофейня «У Моцарта», добро пожаловать! — первым делом Евгений Германович включил печку, направил теплый обдув в салон, и только потом достал термос с кофе и прозрачный контейнер с пирожными. Еще достал домашнюю кружку, ложку и баночку с сахаром. Увидев ее, Лариса Борисовна не выдержала, рассмеялась.
— Я же на знал, с сахаром вы любите или без, — пояснил Моцарт и, поколебавшись, достал-таки из сумки еще и чистую тканевую салфетку, которую положил Ларисе Борисовне на колени.
Она обняла тонкими пальцами кружку, закрыла глаза, на секунду замерла, наслаждаясь теплом и запахом хорошего кофе, сразу заполнившем салон машины. Евгений Германович посмотрел на нее и наконец почувствовал, как его отпускает, как становится легко и тепло. Все-таки удивительно она на меня действует, подумал он, бросая взгляд на свою спутницу. Как таблетка от сердца, выпил — и можно дышать.
— Спасибо вам! Я так соскучилась по кофе! Домой приезжаю, все бегом-бегом и обратно, а в автомате здесь в фойе продают страшную гадость, — Лариса Борисовна осторожно сделала маленький глоток. — Ваш — настоящий!
— Я сам варю, в турке! — похвастался довольный Моцарт и подвинул ей коробку с пирожными. — Вот это «Медовое», это «Прага», а это… не помню.
— Сейчас все съем, — пообещала Лариса Борисовна. — А что не съем, то надкусаю и с собой заберу для поднятия настроения.
Чтобы не смущать ее, Евгений Германович принялся крутить настройки магнитолы. Вообще-то он не любил лишнего шума в машине, но в данном случае тихая музыка не помешала бы. И сразу попал удачно, не на развязную болтовню или рекламу, а вот на это:
— «Так поздней осени порою бывает день, бывает час, когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас…»
Он заметил, как вздрогнула и напряглась рука, держащая кружку с кофе.
— Вам не нравится? Выключить?
— Нет, что вы. Очень красивый романс. Это Леонид Сметанников поет, — не поднимая глаз, ответила она.
— «Как после вековой разлуки гляжу на вас, как бы во сне, и вот слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне», — голос ширился, заполнял все пространство, казалось, что воздух вибрирует в унисон музыке.
Они молчали, слушали, думая каждый о своем и глядя, как на ветровое стекло упало несколько капель дождя. Прямо над ними нависла тяжелая фиолетово-серая туча, она расползалась, занимая все небо и не оставляя робкому октябрьскому солнцу никаких шансов, как крокодил в сказке Чуковского. Когда смолкли раскаты аккордов, неожиданно показавшихся Моцарту вовсе не торжественными и красивыми, а тяжелыми и мрачными, как эта туча, он спросил:
— Я чем-то расстроил вас?
— Просто совпадение. Или нет? Все притягивается одно к одному, — покачала головой Лариса Борисовна. — Папа… он любит слушать романсы. Вернее, мама любила, а папа всегда считал, что романсы — это глупо и скучно. Он вообще всегда был равнодушен к музыке, разве что если играл военный оркестр. Но когда мама умерла, осталось много пластинок, и он стал их слушать. Сперва просто в память о маме, слушал и плакал. Это было так страшно…
Лариса Борисовна замолчала, запрокинула голову, чтобы не пролились слезы, перевела дыхание. Моцарт не выдержал и накрыл ее руку своей.
— А потом привык, что ли. И даже полюбил их. У нас дома огромная коллекция. И сейчас они у меня везде, вы удивитесь. Папа просит, и я включаю.
Лариса Борисовна достала телефон, пальцы вспорхнули над клавиатурой, и зазвучали сперва аккорды, потом голос, глубокий, сильный, но будто не дающий себе воли:
— Ночь напролет соловей нам насвистывал, город молчал, и молчали дома…
— Не выключайте, — попросил Моцарт. Он знал, что не найдет слов, чтобы ее утешить, а так можно было просто сидеть с ней рядом, держать за руку, молчать, слушать, смотреть, как по окнам уже стекают дождевые потоки. Моцарт хотел было включить дворники, но передумал — зачем? А голос все пел, все рассказывал о молодости и о любви, которой не суждено было сбыться, о том, что все проходит слишком быстро и непоправимо, а осязаемыми становятся только воспоминания.
— Теперь я вас расстроила, да? — тихо спросила Лариса Борисовна, когда последние ноты истаяли в наступившей тишине. — Я сама уже устала от этих слов и этой музыки, они постоянно в голове у меня звучат. Но если я начну разговаривать о чем-то, я просто расплачусь. Там, в палате, держусь. А тут…
Она попыталась улыбнуться, но губы задрожали, и
