тюремный срок. Что они могут выдвинуть обвинения, если хотят. Женщины в ответ обещали ему, что расскажут мужьям, какую огромную работу он проделал, как он изловил этого Пёсмена, сеявшего хаос и разрушения и принесшего им столько бед.
Когда полицейские вывели меня на улицу, там уже ждала толпа. Я стал высматривать родителей, Саля, Таину – безуспешно. Толпа завывала: жестокий то, бессердечный это. Я стал ждать, когда за мной приедет тюремный фургон. Один репортер (я его узнал, потому что видел по телевизору) подобрался ко мне, чтобы задать вопрос.
– Что ты можешь сказать о своей матери?
– Я горжусь ею.
– Тогда зачем ты воровал собак?
– Чтобы помочь. Чтобы помочь тем, кто мне не безразличен.
Репортер посмотрел на меня так, будто ждал совсем других слов.
Прибыл тюремный фургон, меня завели внутрь. Сирена завыла так, будто фургон мчался на пожар.
У ворот нью-йоркской тюрьмы «Томбс» меня поджидала еще одна толпа.
– Ах ты засранец! – Какая-то полуголая женщина с плакатиком РЕТА[164] швырнула мне в лицо отбивную. Я подумал, что можно было распорядиться едой более разумно.
В здании тюрьмы меня препроводили в большую комнату вроде небольшого зала суда и велели ждать. Еще десятку полицейских не нашлось дела получше, кроме как сторожить одного подростка в наручниках. Богатые женщины, чьих собак я заимствовал, ждали за дверью. Некоторые даже курили, не обращая внимания на знак «Не курить», и полицейские им разрешали. Богатые женщины были в гневе. Они говорили, что я учинил над ними страшное насилие без их согласия. Я вводил их в заблуждение. Я их запугивал. Дурачил их. Утаивал от них информацию об истинном положении дел. Я нанес этим богатым женщинам страшную душевную травму, от которой они не излечатся до конца своих дней. Они никогда уже не станут прежними. Я унизил их, покрыл позором, и раны их столь глубоки, что жизнь их отныне исковеркана.
Наконец женщины вошли. Я ожидал увидеть родителей, но полицейские их не пустили. В большой комнате стояли скамьи, на которых и расселись все эти богатые. Я уже сел (наручники с меня так и не сняли), когда ко мне подошла мисс Кэхилл, она села рядом со мной. Увидев ее, я обрадовался. Она, как и все в Нью-Йорке, прослышала о Пёсмене. И взяла в школе отгул, чтобы прийти мне на помощь. Мисс Кэхилл сказала, чтобы я не боялся. Что она будет говорить от моего имени. Если собравшиеся женщины не станут выдвигать обвинений, меня освободят. Она сказала, чтобы я позволил ей говорить; очень важно, чтобы эти женщины увидели оборотную сторону медали. Мисс Кэхилл наверняка уже делала это и для других учеников, потому что пузатый следователь захотел сначала обратиться к собравшимся женщинам.
– Не позволяйте сбить себя с толку, – напутствовал он. – Придерживайтесь фактов. Не поддавайтесь жалости и эмоциям. Оставьте снисхождение и сочувствие суду присяжных. Если вы выдвинете обвинения, общество отправит этого мужчину – и не ошибитесь, он мужчина, а не ребенок – под суд.
Женщины покивали, и пивобрюхий следователь передал слово мисс Кэхилл. Он, наверное, знал ее, потому что называл по имени – Меган.
– Итак, вы потеряли некоторую часть того, чего у вас всегда в избытке: деньги, – начала мисс Кэхилл. – А собак вам вернули невредимыми.
Но женщины все еще бесились. Тогда мисс Кэхилл добавила чуть-чуть лирики, и настроение у женщин изменилось.
– Перед вами умнейший молодой человек, никто из нас, собравшихся в этом зале, не сравнится с ним в самобытности. – Кое-кто покачал головой. – Стартовые условия у Хулио Кольминьяреса были гораздо хуже, чем у нас с вами. И все же… – мисс Кэхилл порылась в сумочке и извлекла оттуда мой табель с оценками, – …его баллов хватит, чтобы поступить в колледж. – И она пустила табель по залу. Некоторые женщины заглядывали в него, кивали и передавали дальше. – Если Хулио Кольминьярес спасется – он спасет всех нас. – Мисс Кэхилл встала и приблизилась к скамьям, на которых сидели женщины. – Если мы хотим, чтобы наше общество и наш город развивались, то начать мы должны здесь, с этого мальчика. Многоуважаемые дамы! Вы все – умные, образованные женщины, сформированные гуманистической культурой с ее верой в значимость эстетики. Любимые вами Метрополитен-музей, Музей современного искусства, Линкольн-центр – это не только о красоте, но и о причастности к высшей правде. Но какой смысл находить высшую правду в прекрасном, если вы не сможете найти ее в способности прощать? – Мисс Кэхилл сделала пазу. – Поэтому я отдаю этого юношу вам и молю вас вернуть его всем нам.
Женщины все как одна выдвинули обвинения против меня.
Мне зачитали права.
Меня оштрафовали.
Мама опустошила свой ботинок.
И внесла залог за меня.
Я вернулся домой и стал ждать суда.
Последняя книга Хулио. Усмаиль
SIEMPRE QUE SE HACE UNA HISTORIA SE HABLA DE UN VIEJO DE UN NINO O DE SI'[165].
Сильвио Родригес
Кода
В тот вечер я не мог уснуть. Родители спали как убитые, но я, повинуясь какому-то импульсу, вылез из кровати и посмотрел в окно. Выглянув с десятого этажа, я увидел демона. Дьявол стоял возле почтового ящика. Дьявол с нетерпением ждал меня. Тем вечером дьявол ждал, когда я вылезу из кровати и спущусь к нему. Сальвадор надел весь свой пестрый костюм: рогатую маску, комбинезон, плащ. Увидев Вехиганте, я обрадовался.
Я тихонько прокрался вон из квартиры, спустился на лифте и вышел к почтовому ящику.
– Где ты был? – спросил я.
– На могилах, – ответил Сальвадор из-за маски. Наверное, он стал думать по-другому и отправился просить прощения у тех, кого лишил жизни, хоть и не мог ни вернуть их, ни изменить прошлого.
– Сегодня День Великих Трудов, papo, – объявил он и снял маску.
– День труда в мае.
– Нет, я не о том. Сегодня День Трудов Таины.
Сердце у меня бешено заколотилось.
– Где, в какой больнице? Где? – Я готов был последовать за Вехиганте куда угодно. – Саль, в какой она больнице?
Даже если родители меня потом убьют, я пропущу школу и буду оставаться рядом с Таиной, пока не родится Усмаиль.
– С ней Пета Понсе. Пета Понсе говорит, врачи обращаются с беременными так, будто беременность – это болезнь, а не самое естественное дело в мире.
– Она что, рожает дома? – Я готов был перебежать через дорогу, к квартире Таины, где ожидал увидеть рядом с ней Пету Понсе. Сальвадор увидел, как я разволновался.
– Спокойней, papo, спокойней. Идем со мной.
Касита – гостевой домик – оказался облезлым строением на пустыре на углу 111-й улицы и Мэдисон-авеню. Когда-то здесь помещался обувной магазин «Бастер Браун». С сороковых по девяностые годы здесь покупали обувь в рассрочку многие вновь прибывшие пуэрториканцы и другие эмигранты. Рядом с обувным некогда располагался магазин магических снадобий. Здесь же стоял семейный ресторан, на вывеске которого по-испански значилось: «ЕСЛИ ЖЕНА НЕ УМЕЕТ ГОТОВИТЬ, РАЗВОДИТЬСЯ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. ПОЕСТЬ МОЖНО
