на одной работе, я испугалась, понимаешь? После тебя я очень испугалась.
Я знал, что после этого она замкнется в себе. Не было ни нужды, ни смысла пытаться выдавить из нее еще что-нибудь.
– Мам, – сказал я, – все нормально. – И обнял маму. Глаза у нее были мокрыми, а я с трудом говорил, но все было нормально. Ей ничего больше не нужно мне объяснять. – Мама, – прошептал я, – Пета Понсе – на втором этаже.
Песнь четвертая
Таина сидела у нас. Папа хлопотал рядом с ней, ежесекундно спрашивая, удобно ли ей. Не хочет ли она пить. Не хочет ли она есть. Меня радовало, что отец тоже очаровался Таиной, на свой лад. Отец наготовил великолепной еды – и пуэрто-риканской, и эквадорской. Они с Таиной сидели за столом, дожидаясь, когда Пета Понсе, донья Флорес и мама выйдут из ванной, потому что Пета Понсе пожелала, чтобы женщины совещались с духами именно там.
Я сидел рядом с Таиной в гостиной. Последняя собака – я все глаза проглядел, но никак не мог найти объявление о пропаже – радостно лаяла.
Женщины в ванной о чем-то громко шептались.
Мы слышали их неразборчивые речи в глубине квартиры.
Мы втроем – отец, Таина и я – пытались не обращать внимания на происходящее в ванной. Папа – на ломаном английском – спросил Таину, хорошо ли она себя чувствует. Не хочет ли она есть.
– Sí, muchas gracias[162], – ответила она с несвойственной ей учтивостью.
Отец вышел, чтобы принести Таине – и только ей – чего-нибудь; всем остальным предстояло дождаться окончания misa. Таина взяла меня за руку.
– Мне нравилась твоя дебильная история. Дебильная, но симпатичная.
– Какая история? – спросил отец, а потом добавил: – А, про революцию в теле. Да. Claro. – Он кашлянул, потому что так и не поверил в мою историю. Что ж, пусть понимает все, как хочет.
– Я всегда знала, что ты на меня смотришь. – Лицо Таины оказалось совсем близко, и она зашептала мне на ухо: – Но я была не против.
Я словно попал в новый мир.
Донья Флорес и моя мать рыдали над делами и событиями своей молодости, и мы едва могли разобрать слова. Слышались стук по стенам, вопли и пронзительные крики на английском, испанском и помеси испанского и английского. «Yo te trasteo»[163] – расслышал я. Мама кричала, что доверяла Пете Понсе и своей подруге.
Отец не вынес громких голосов, раздававшихся за дверью ванной. Он неловко вздохнул, потому что происходящее в ванной было маминой идеей.
– Пап, – сказал я, – все не так ужасно, они просто кричат громко.
– Ты думаешь? – спросил по-испански отец и натянуто улыбнулся.
– Ну да, мама просто делится тем, что у нее на душе. Пета Понсе – ее мозгоправ.
– А где духи? – в издевательском тоне отца все отчетливее звучали нетерпеливые нотки. Вместо призраков ему явилась чернокожая горбатая карлица, которая заперлась с его женой и ее подругой в ванной. А тем временем приготовленные им яства остывали.
– Они всюду вокруг нас. – В голосе Таины послышался сарказм. – Прямо сейчас корчат рожи, а вы и не видите. – Она рассмеялась, но отцу ее слова не показались смешными.
– Чушь! – С отца было довольно. Со словами «Вернусь, когда все закончится» он взял собачонку на поводок.
И я остался с Таиной наедине. Живот ее уже готов был выпустить дитя по имени Усмаиль на волю. Мне хотелось поцеловать ее. Таина знала, что я хочу ее поцеловать, но как хорошо было просто сидеть рядом с ней.
– Ты знала, что я тебя рассматриваю?
– Конечно, голова с опилками. А уж массажист из тебя! У меня после твоего массажа ноги болели. Руки у тебя из задницы, вот что.
Крики прекратились. Мы услышали, как открыли кран, как задернули душевую шторку. Услышали, как Пета Понсе что-то неразборчиво произнесла.
Все три женщины вышли из ванной – мокрые, обновленные – и отправились в мамину комнату переодеться и поесть.
По-испански – все говорили по-испански – Пета Понсе сказала маме и донье Флорес, что раны их глубоки и что им поможет специалист по душевному здоровью. Пета Понсе предупредила, чтобы женщины не обманывались сегодняшней щедростью духов, все может рассыпаться в прах в любой момент. Поэтому стоит и дальше искать помощи. Мама взглянула на меня, потому что теперь настал ее черед наведаться к мозгоправу.
– Я пойду с тобой, – сказал я, и мама в ответ скривилась.
И тогда Пета Понсе засмеялась. Мы не знали, как реагировать на этот гулкий смех, а она все смеялась. И мы тоже стали смеяться. Мы смеялись, на столе перед нами стояла нетронутая еда, мы ждали, когда вернется отец и мы все вместе сядем за стол. Пета Понсе не унималась.
И тут зазвонил телефон. Наша квартира была одной из последних в Испанском Гарлеме, где еще имелся стационарный телефон. Пета Понсе указала на аппарат.
Мама взяла трубку.
Оказалось, отца арестовали.
Песнь пятая
Отец дошел с собакой до Верхнего Ист-Сайда, и кто-то ее признал. Чтобы его отпустили, мне пришлось явиться с повинной. В допросной на меня надели наручники, хотя бежать все равно было некуда. Человек двадцать копов столпились вокруг меня, одного мальчишки. Они поздравляли друг друга. Фотографировались со мной. Вот он, тип, за которым мы охотились. Вот он, похититель собак. Мы его взяли. Что-то эти копы не спешили ловить настоящих преступников. Просто толклись вокруг меня, будто я – могучий супермен в плаще и с меня нужно глаз не спускать. Женщины, чьих собак я заимствовал, были самыми могущественными женщинами Верхнего Ист-Сайда. Могущественными они были потому, что их мужья были самыми могущественными мужчинами Верхнего Ист-Сайда. Эти женщины не работали по-настоящему, зато посещали всякие светские мероприятия. И уж они постарались, чтобы о моем преступлении узнал весь Нью-Йорк. Появились съемочные группы, «Нью-Йорк Таймс» прислала своих репортеров, чтобы «освещать» историю. «Нью-Йорк Пост» помянула моего отца, статья называлась «Собачий сын». Журналисты и фотографы были повсюду.
В допросную вошел грузный белый следователь с пивным брюхом. От него пахло потом. Следователь положил на стол нож и спросил:
– Твой?
Хотя он наверняка и так знал, что мой, он же, наверное, обыскал мою комнату.
– Да, – сказал я, – это мой нож.
– Зачем он тебе?
– Поводки резать.
– Поводки металлические, для поводков тебе нужны кусачки. Так зачем ты носишь с собой нож? Убивать людей?
– Богатые женщины покупают дорогие поводки из тонкой кожи, таким хватит обычного кухонного ножа.
Именно кухонный нож следователь и обнаружил. Он делано фыркнул, как будто я сказал ерунду.
– Сколько собак ты украл?
– Нисколько, – вежливо сказал я. – Я их всех вернул.
– Сопляк. – Следователь поднялся. – Получишь по заслугам. – И он вышел из допросной. Остальные двадцать копов ни о чем меня не спрашивали. Просто стояли, словно ждали дубля.
Потом меня перевозили. Когда меня вели через вестибюль полицейского участка, я опять увидел пузатого следователя. Я его не интересовал; он лебезил перед богатыми женщинами. Уверял их, что мне дадут
