посмотрите – вид у него поистине одухотворенный.
За последние восемь дней одухотворенность сделалась совершенно очевидной. На миловидном, нежном мальчишечьем лице тоскливым огнем горели глубоко запавшие, тревожные глаза, по красивому лбу рябью пробегали мелкие, выдающие ум морщинки, а руки, и без того тонкие, худые, висели с усталой грацией, напоминающей Боттичелли.
И вот настала пора. Завтра утром Ханс поедет с отцом в Штутгарт и там покажет на земельном экзамене, достоин ли войти в узкую монастырскую калитку семинарии. И только что он побывал с прощальным визитом у директора латинской школы.
– Сегодня вечером, – с необычной мягкостью сказал в заключение грозный властелин, – работать тебе больше нельзя. Обещай мне. Завтра в Штутгарте ты должен быть абсолютно свежим и бодрым. Ступай прогуляйся еще часок, а затем пораньше ложись спать. Молодым людям сон необходим.
Ханс удивился, что на него не обрушили устрашающую лавину советов, но встретили с таким благожелательством, и, облегченно вздохнув, покинул школьное здание. Пышные липы Кирхберга тускло поблескивали в горячих лучах предвечернего солнца, на Рыночной площади плескали, искрясь, два больших фонтана, совсем близко над зубчатой линией кровель возвышались иссиня-черные, поросшие елями горы. Мальчугану казалось, он очень давно не видел этой картины, и все представлялось ему необычайно красивым и заманчивым. Правда, голова болела, но ведь сегодня уже не надо садиться за учебники.
Он медленно прошагал через Рыночную площадь, мимо старинной ратуши, по Рыночному переулку и мимо ножовой мастерской к старому мосту. Там он некоторое время бродил туда-сюда и, в конце концов, сел на широкий парапет. Неделями и месяцами он по четыре раза в день проходил здесь, не замечая ни готической мостовой часовенки, ни реки, ни шлюза, ни запруды, ни мельницы, ни даже луга и окаймленных ивами берегов, где одна подле другой располагаются дубильни, а глубокая, зеленая река течет так медленно, что кажется озером, и гибкие, острые ветви ив свисают прямо в воду.
Теперь ему вспомнилось, сколько раз он проводил здесь время – до полудня, а то и до самого вечера, как часто плавал здесь, и нырял, и катался на лодке, и удил рыбу. Ах, рыбалка! Он почти разучился ловить рыбу и забыл, как это делается, а в прошлом году так горько плакал, когда ему запретили рыбачить, из-за экзамена. Рыбалка! Это же самое прекрасное за все долгие школьные годы. Стоишь в сквозистой тени ив, слышишь неподалеку плеск мельничных запруд, видишь глубокую, спокойную воду! А игра огоньков на реке, мягкое покачивание длинного удилища, волнение, когда рыба и клюет и тянет лесу, и совершенно особенная радость, когда держишь в руке прохладную, упругую, трепещущую рыбину!
Ведь ему доводилось вытаскивать и крепких карпов, и плотву, и чебаков, а еще нежных линей и мелких, ярких гольянов. Ханс долго смотрел на воду, и зрелище зеленого речного уголка навеяло на него задумчивость, печаль и ощущение, что чудесные, вольные, бесшабашные мальчишечьи радости остались далеко-далеко. Машинально он вытащил из кармана кусок хлеба и принялся катать из мякиша большие и маленькие шарики, бросая их в воду и глядя, как они тонут и как рыбы их заглатывают. Сначала приплыли маленькие золотистые ряпушки и уклейки, которые жадно хватали мелкие шарики, а крупные беспорядочно толкали перед собой голодными ртами. Потом медленно и осторожно приблизилась довольно крупная плотва, чья широкая темная спина едва заметно проступала на фоне дна, она не спеша скользнула вокруг хлебного шарика, а затем тот исчез во внезапно распахнувшейся круглой пасти. От вяло текущей воды шел теплый сырой запах, несколько светлых облачков смутно отражались в зеленой глади, на мельнице пыхтела циркульная пила, а плеск обеих запруд сливался в один ровный басовый тон. Мальчик думал о недавнем воскресенье, когда состоялась конфирмация и в разгар праздничного волнения он поймал себя на том, что повторяет про себя греческий глагол. Последнее время в мыслях у него вообще частенько царила путаница, и в школе он тоже думал не о лежащей перед ним работе, а о предыдущей или о следующей.
Вполне возможно, с экзаменом все будет хорошо!
Он рассеянно слез с парапета, не зная, куда бы пойти. И очень испугался, когда сильная рука схватила его за плечо и приветливый мужской голос произнес:
– Здравствуй, Ханс, не проводишь меня немножко?
Это оказался сапожник, мастер Флайг, к которому он раньше иной раз заходил вечером на часок, но у которого давно уже не бывал. Ханс шел рядом, вполуха слушая, о чем говорит набожный пиетист[41]. Флайг говорил об экзамене, желал удачи и ободрял, а в первую очередь убеждал, что подобный экзамен вообще лишь чисто показное и случайное. Срезаться – не позор, от такого и самый лучший не застрахован, и коли так произойдет, ему надобно помнить, что Господь для всякой души имеет особенные намерения и ведет ее своим путем.
Перед этим человеком совесть у Ханса была не вполне чиста. Он испытывал глубокое уважение к нему и его уверенному, внушительному нраву, однако же слыхал про пиетистов великое множество анекдотов и смеялся вместе со всеми, нередко кривя при этом душой, а вдобавок невольно стыдился собственной трусости, ведь с некоторых пор он едва ли не со страхом избегал сапожника из-за его настойчивых расспросов. С тех пор как он стал гордостью наставников и сам сделался несколько заносчив, мастер Флайг часто смотрел на него как-то странно и пытался призвать к кротости. Оттого-то благонамеренный попечитель мало-помалу упустил душу мальчугана, ведь Ханс находился в расцвете подросткового упрямства и тонко чувствовал любое неприятное посягательство на свое достоинство. Сейчас он шагал обок говорящего и знать не знал, с какой заботливостью и добротой тот сверху вниз глядит на него.
На Коронной улице им встретился городской пастор. Сапожник поздоровался, степенно и холодно, и немедля заспешил прочь, ведь городской пастор был из новомодных, ходили слухи, будто он даже в воскресение из мертвых не верит. Пастор увел мальчика с собой.
– Как дела? – спросил он. – Верно, радуешься, что пришло время.
– Да, пожалуй.
– Ну что ж, держись достойно! Знаешь ведь, мы все на тебя надеемся. В латыни я ожидаю от тебя особенного успеха.
– Но вдруг я провалюсь, – робко заметил Ханс.
– Провалишься?! – Священник в испуге остановился. – Провалиться просто невозможно. Невозможно, и все! Что за мысли!
– Я только хотел сказать, что и такое может…
– Не может, Ханс, не может; уж тут будь спокоен… Передай поклон своему папеньке и будь мужествен!
Ханс проводил его взглядом, а затем осмотрелся вокруг – не видно ли сапожника. Как он сказал?
