ремстройконторы, уже перешагнувший пенсионный рубеж, в своего бухгалтера Люську, которая еще чуть-чуть – и во внучки ему могла бы сгодиться. Удивительно, что Люська ухаживания перезрелого начальника вовсе не отвергла, больше того – ответила на них горячей взаимностью.
Напролом потащила великая чувственная сила необычных влюбленных. Уже был готов Григорий Федорович расстаться с законной супругой, уже подыскивал подходящие слова для разговора с дочерями, уже прикидывали будущие нестандартные молодожены перспективы своего будущего счастья. Тут и встал поперек всего этого муж Люськи, что в той же ремстройконторе шоферил. Раз он попытался с влюбленным дедом поговорить – безрезультатно. Второй разговор – тем же итогом завершился. А третий разговор обернулся дракой, по результатам которой вышел дед Григорий победителем и… преступником. Потому как его оппонент, рогатый муж его потенциальной будущей супруги, на месте того разговора с пробитым черепом и остался.
Семь лет срока привез на зону Григорий Федорович. Мог бы и больше, да учел суд его былые трудовые заслуги. Еще говорят, что судья, немолодая женщина с несложившейся личной жизнью, особый интерес к судьбе Ромео-перестарка проявила и своей властью максимум снисхождения в определении наказания обеспечила.
Только полковнику Холину дед Григорий запомнился не только романтическими деталями делюги. Была куда более серьезная причина для такой памяти.
Когда дед отсидел две трети своего срока, решил свое право на УДО реализовать. Оснований для этого было достаточно: нарушений у него не было, более того – с самого начала срока надел дед рога – пошел в козлы, говоря по-вольному, занял предложенную администрацией должность, стал завхозом на шестом пенсионерско-инвалидном отряде. Что касается последнего, несидевшим пояснить требуется.
Козья должность, согласно неписаному кодексу порядочного арестанта, – выбор, мягко сказать, малоуважаемый. Козел – он и есть козел, мусорской помощник, потенциальный стукач. Разумеется, любой арестант, рога надевший, доверие и уважение в среде порядочных лагерников терял. Зато приобретал дополнительный шанс досрочно получить свободу, получить вожделенное УДО. Именно на это и надеялся Григорий Федорович.
Только зря надеялся. Надежда его вдрызг разбилась о традицию, давно в зоне существующую и лично хозяином этой зоны оберегаемую. И традиция эта заключалась в единственном: УДО – только на коммерческой основе, проще сказать – за деньги. Четких расценок здесь не было. Кому – каждый недосиженный месяц в пятерку обходился, кому – чуть дороже, кому – чуть дешевле. Деньги эти не то чтобы целиком в карман хозяина падали, а что-то вроде черной кассы образовывали. На эти деньги и банкеты для проверяющих закатывали, и взятки ревизорам выкраивали, бывало даже, правда крайне редко, и нуждающихся сотрудников оделяли. Разумеется, единственным распорядителем такой кассы был хозяин зоны, и никому он в этом подотчетен не был.
Что же касается УДО деда Григория, то оплачивать его было просто некому. Былая возлюбленная его к тому времени второй раз замуж вышла, еще одного ребенка родила, о прежнем воздыхателе ничего слышать не хотела. Законная жена, хотя Григория после всех его амурных фестивалей и не бросила, оплачивать досрочную свободу его принципиально не хотела. У дочерей денег попросту не было. Богатых друзей у деда Григория не водилось.
Об этой ситуации полковнику Холину доложено было. Ему и решать предстояло: или отпустить старика без денег, или оставить досиживать до звонка. Отпустить, конечно, было можно. С учетом козьих заслуг хотя бы. Только такое решение создало бы в лагере опасный прецедент, после которого черную кассу пополнять было бы куда сложнее. Разумеется, прецедента полковник создавать не стал. В УДО деду Григорию было отказано. Под целой кучей предлогов. Самый внятный из которых был – «не участвует в лагерной художественной самодеятельности».
«Пролетел» старик со своим УДО и как-то сразу сник. Даже ростом ниже стал и походкой отяжелел. В сердцах бумагу отряднику подал, чтобы с должности завхоза его сняли. Результатов рассмотрения этого прошения дед Григорий не дождался. Поднялся утром, нагнулся, чтобы коцы зашнуровать, охнул не своим голосом, махнул нелепо рукой, будто кому-то команду «старт» отдал, и повалился замертво на только что им же и заправленную кровать. Официальная причина – остановка сердца. Эту причину члены комиссии, что по случаю смерти арестанта приехала, вместе с традиционными лагерными сувенирами – чеканками и резными шахматами – в своих отчетах и увезли.
Другая причина уже в тот же вечер из барака в барак поползла: умер дед от огорчения, от несправедливости. Правда, желавших пожалеть умершего было мало. В зоне к козлам, что живым, что мертвым, отношение известное.
Увидев перед собой того, кто был когда-то завхозом на шестом отряде, полковник чуть было по-кошачьи его не шуганул – «брысь!». А дед фразу начатую поспешил завершить:
– А я-то тебя вечно помнить буду… Обманул ты меня. А отпустил бы тогда, я бы на воле еще лет десять проскрипел бы…
Не собирался полковник Холин объясняться с покойником. Да и не успел. Пропал дед Григорий. Затерялся среди зыбких фигур в черных робах с бирками на левой стороне груди.
Страха по поводу всего происходящего у полковника Холина по-прежнему не было. Но вопрос, влажный и скользкий, на донышке сознания все-таки завозился:
– А вдруг выговорятся все, а потом разом и накинутся?
К месту ли или не очень, вспомнилось, что вот уже лет десять зовут его арестанты за глаза Вием. Таким погонялом припечатал его журналюга московский, что как раз в то время с этапом прибыл свой срок отбывать, якобы за вымогательство. Журналист свой срок отмотал, а его подарок остался.
Журналист, понятно, от внешности полковника отталкивался. Фигура у Холина была кряжистая, едва ли не квадратная, голова вплотную к туловищу прилеплена, без всяких признаков шеи. Ну и голосок соответствующий: утробный, тяжелый, с хрипотцой. Когда Холину донесли о его новой кличке, он было разъярился, порывался наказать языкастого писаку московского, да тот же замполит успокоил вкрадчиво:
– Ничего обидного в этом слове нет… Ну писал когда-то Гоголь про нечистую силу… Ну есть такое кино, по Гоголю снятое, где этот Вий жути гонит… Ну и что? Вий – это прежде всего символ большой физической силы. Вот и вас, товарищ полковник, Бог силушкой не обидел. А журналиста гнобить – дороже обойдется. Вдруг озлобится, какую маляву на волю перебросит, про то, как все тут на самом деле? Комиссии замотают…
Чтобы лишний плюсик у начальника словить, замполит тогда подытожил:
– Вий – это ничего плохого, это напоминание про силу и здоровье…
И будто в подтверждение своей правоты лысеющей головой кивнул дважды.
Совсем как в анекдоте про Чапаева. «Ну и дуб же ты, Василий Иванович!» –
