просто подумала, что если накрыли там…
– Полагаю, в моем собственном доме я могу пить чай, где захочу?
– Ну конечно! Хорошо, тогда я возьму носовой платок и вернусь сюда.
– Ты вполне можешь сходить за платком в любое другое время. Не будь такой суетливой.
– Но… Но мне нужен платок сейчас, – сказала Люси.
– Чепуха, на, возьми мой!
В любом случае спасаться бегством было поздно: в дверях стояла Честертон.
А значит, та самая горничная, что встречала их и прислуживала за столом, и есть Честертон. Просто раньше ее имя не упоминалось…
– Почему чай накрыли в библиотеке?
– Потому что, сэр, чай всегда накрывают в библиотеке, – ответила Честертон.
– Так было, когда я был один. Полагаю, вам и в голову не пришло осведомиться, где я предпочту пить чай теперь, когда я не один?
Это буквально сбило Честертон с ног: она понятия не имела, как следует отвечать на такой вопрос. И потому ничего не ответила.
Но он не собирался отпускать ее просто так.
– Ну так как? – резко спросил он.
– Нет, сэр, – ответила Честертон, чувствуя, что ответ «Да, сэр» сулит ей новые неприятности.
– Нет! Что ж, это очевидно. И прийти не могло. Что ж, теперь идите и принесите чай сюда. Минутку, минутку, не спешите! Как давно его подали?
– В половине пятого, сэр.
– Тогда сделайте свежий чай, свежие тосты и подайте свежий хлеб и масло.
– Да, сэр.
– И в следующий раз уж потрудитесь убедиться, куда именно подавать мне чай, а не подавать его в любую комнату по вашему выбору.
– Да, сэр.
Он махнул рукой. Она вышла.
– Это послужит ей уроком, – сказал Уимисс, у которого от этой стычки явно улучшилось настроение. – Если она думает, что может подавать чай, где ей заблагорассудится, она серьезно ошибается. Ну разве они не ужасны? Разве они не ужасны, любовь моя?
– Я… Я не знаю, – нервно ответила Люси.
– Что значит «не знаю»?
– Я имела в виду, что я же их еще не знаю. Откуда мне их знать, если я только приехала?
– Ну, значит, скоро узнаешь. Ленивые твари, бестолковые, лживые…
– Ой, Эверард, а что это за картина? – прервала она и подбежала к картине. – Я все думала и думала…
– Ты и сама видишь. Это картина.
– Да, но что это за место?
– Понятия не имею. Это Верино. Она не снисходила до того, чтобы объяснить.
– Ты хочешь сказать, это она нарисовала?
– Вот именно. Она все время рисовала.
Уимисс, который в это время набивал трубку, зажег ее и стоял возле камина, время от времени взглядывая на часы. А Люси разглядывала картину. Как было бы чудесно, как чудесно, выбежать через эту дверь наружу, в тепло и солнечный свет, и бежать, бежать…
Эта картина была в комнате единственной, и вообще комната казалась странно пустоватой – на скользком полу не было ковра, только небольшие коврики, штор тоже не было. Но раньше здесь наверняка висели шторы, потому что были карнизы с кольцами, значит, кто-то убрал Верины шторы. Это почему-то вызвало у Люси беспокойство. Это же Верина комната. И ее шторы трогать было нельзя.
На длинной песочного цвета стене напротив камина, простиравшейся от двери до окна, не было ничего, кроме зеркала в причудливой резной черной раме и картины. Но картина сияла. Какой чудесный день, какая чудесная погода была на ней запечатлена! Люси была уверена, что писали ее не в Англии. Это было сверкающее, залитое солнцем место с массой миндальных деревьев в цвету – настоящий миндальный сад, деревья стояли в траве, в которой виднелись маленькие цветы, радостные мелкие цветочки: Люси не знала, что это за цветы. А еще на картине была дверь в стене, распахнутая в этот сад, в это прогретое солнцем, живое пространство. Сад уходил вдаль, таял в синей дали. Картина вызывала ощущение бескрайности, безграничной свободы. Казалось, можно выбежать через эту дверь и, подставив лицо солнцу, раскинуть руки в экстазе свободы, спасения…
– Это где-то за границей, – нарушила она молчание.
– Полагаю, что так, – ответил Уимисс.
– Вы много путешествовали? – спросила она, все еще не в состоянии оторвать взгляд от картины.
– Она отказывалась.
– Отказывалась? – переспросила Люси, оборачиваясь.
Она в недоумении смотрела на него. Со стороны Веры это было не только немилосердно, но… Да, это требовало огромных усилий! Чтобы отказать Эверарду в том, чего он хотел, надо было обладать невероятной стойкостью, превосходящей силы любой, даже самой крепкой духом жены. На Рождество она уже испытала на себе, что это значит – отказать Эверарду, а ведь они тогда еще не жили вместе и по ночам она была предоставлена самой себе и могла восстановить силы, но даже этого маленького опыта ей хватило, чтобы впредь сразу же соглашаться со всеми его пожеланиями, и именно из-за этой истории с Рождеством она стояла сейчас здесь, в этой комнате, как его жена, вместо того, чтобы, как они с тетей Дот намеревались, подождать полгода.
– А почему она отказывалась? – недоумевая, спросила она.
Уимисс ответил не сразу. А потом сказал:
– Я собирался было сказать, что тебе стоило бы спросить у нее, но ты ведь не можешь, не так ли?
Люси смотрела на него в упор.
– Да, – сказала она. – Мне все время кажется, что она где-то рядом. Эта комната полна…
– Хватит, Люси, я этого не потерплю. Иди сюда.
Он протянул руку, и она послушно ее взяла.
Он притянул ее к себе, взъерошил ей волосы. Он снова был в хорошем расположении. Судя по всему, стычки со слугами его воодушевляли.
– Ну кто тут моя маленькая девочка-пупсик? Кто моя маленькая девочка-пупсик? Быстренько скажи… – и он, подхватив ее за талию, принялся подкидывать ее вверх-вниз.
Честертон с чайным подносом появилась как раз в тот миг, когда Люси взмыла вверх.
XXIV
Здесь не было чайного столика. Честертон, держа на вытянутых руках тяжелый поднос, огляделась. Совершенно очевидно, что чай обычно сюда не подавали.
– Поставьте к окну, – сказал Уимисс, кивнув в сторону письменного стола.
– О… – начала было Люси и умолкла.
– Что такое? – спросил Уимисс.
– Там, наверное, сквозит?
– Чепуха. Сквозит! Ты что, полагаешь, я позволю, чтобы в моем доме из окон сквозило?
Честертон, пристроив поднос на край стола, придерживала его одной рукой, а второй отодвигала то, что на нем лежало, освобождая место. Отодвигать особенно было нечего, кроме стопки писчей бумаги, той самой, которая накануне разлетелась по всей комнате, пары ржавых перьевых ручек и нескольких карандашей с изжеванными, как у утомленных уроками школьников, концами, явно пересохшей чернильницы и
