другого человека, но ты сама существуешь как бы отдельно от своего тела. Другой человек может заточить тебя в тюрьму своих объятий, думая, что владеет тобой, но твой разум – ты сама – все равно свободен как ветер и солнечный свет. Она ничего не могла поделать с этими мыслями, она изо всех сил старалась вернуться к тому, что она чувствовала, когда только проснулась и увидела его рядом, но из-за того, как он отказывался мириться, из-за полного отсутствие готовности пойти ей навстречу хоть на половинку, хоть на четвертушку, хоть на малейший кусочек пути, она впервые и вполне осознанно его испугалась.
Она боялась его, и она боялась себя – в привязке к нему. Она никогда не встречала таких людей. Оказалось, что он совсем не великодушный – по крайней мере, он не был таковым весь этот день. Оказалось, ему невозможно ничего объяснить. Так какой же он на самом деле? Сколько времени понадобится на то, чтобы по-настоящему узнать его? А она сама – теперь-то она знала, теперь, когда она лучше узнала и его, и себя, что она совершенно не выносит сцен. Никаких сцен. Что со своим участием, что наблюдая со стороны. Она не могла вынести ни саму сцену, ни то нервное истощение, которым сопровождались усилия сцену прекратить. И она не только не представляла, как можно было бы этого избежать, потому что невозможно предусмотреть абсолютно все свои слова, поступки, взгляды, или, что так же важно, нельзя предусмотреть то, что она не сказала, не сделала, то, как она не выглядела, – больше всего она боялась, что в один прекрасный день после такой сцены или даже посреди нее нервы не выдержат и она буквально рассыплется, распадется на части: она предчувствовала, что так и будет. Рухнет позорно, превратится в нечто воющее и скулящее.
Это ужасно. Она не должна так думать. Достаточно и этого дня, думала она, стараясь подбодрить себя улыбкой, она уже наскулилась. Больше она скулить не будет, она не рассыплется, не распадется, она найдет способ справиться. Ведь в ней столько любви, она найдет способ справиться со всем этим.
Он оттянул ее блузу и, целуя в плечо, все спрашивал, чья она женушка и кому принадлежит. Но что хорошего в занятиях любовью, если им предшествуют, или за ними следуют, или их прерывают приступы гнева? Она его боялась. Ей не нужны были эти поцелуи. Возможно, она уже давно неосознанно его боялась. Чем объяснялась ее униженность во время медового месяца, это суетливое желание потакать, стараться не обидеть, как не страхом? Это была любовь, смешанная со страхом, страхом, что тебе причинят боль, что ты не можешь до конца поверить, что тебя любят, что ты не можешь – и это хуже всего – гордиться тем, что тебя любят. Но сейчас, после всего того, что случилось в этот день, она стала его бояться четче, определеннее, страх отделился от любви. Как странно – бояться, и одновременно любить его. Может, если бы она не любила, то она бы и не боялась? Нет, такого быть не может, потому что тогда ничего, что бы он ни сделал или ни сказал, не тронуло бы ее сердце. Только она и вообразить такого не могла. Он и был ее сердцем.
– О чем думаешь? – спросил Уимисс, который покончил с ее плечом и заметил, что она сидит тихо-тихо.
И она ответила – совершенно правдиво, хотя, если б он спросил ее мгновением раньше, ей пришлось бы солгать:
– Я думала о том, что ты – мое сердце.
– Тогда позаботься о своем сердце, хорошо? – сказал он.
– Мы оба позаботимся.
– Конечно. Это понятно. Не стоит и говорить.
Она помолчала, потом сказала:
– Разве уже не пора пить чай?
– Клянусь Юпитером, пора! – воскликнул он, доставая часы. – Давно пора. Интересно, что эта дура… встань, любовь моя, – и он смахнул ее с колен, – я должен позвонить и узнать, что это она задумала.
Люси тут же пожалела, что заикнулась о чае. Однако на этот раз он не держал палец на кнопке, а позвонил как обычно. А затем встал, глядя на часы.
Она взяла его за руку. Больше всего ей хотелось сказать: «Пожалуйста, не брани ее».
– Осторожно, – сказал он, не спуская глаз с циферблата. – Не дергай меня…
Она спросила, что он делает.
– Проверяю ее. Ш-ш-ш, помолчи. Ты болтаешь, и я сбиваюсь со счета.
Она, затаив дыхание, прислушивалась, стараясь уловить звук шагов. Хоть бы Лиззи не опоздала! Лиззи была так к ней добра – ужасно, если она получит нагоняй. Ну почему она не идет? А это – что это? Где-то хлопнула дверь. Успеет? Успеет?
Из коридора послышались быстрые шаги. Уимисс убрал часы.
– На пять секунд раньше. Вот так их надо учить вовремя отвечать на звонки, – удовлетворенно заявил он.
– Вы звонили, сэр? – спросила Лиззи, открывая дверь.
– Почему чай запаздывает?
– Чай подан в библиотеку, сэр.
– Прошу отвечать конкретно на мой вопрос. Я спросил, почему чай запаздывает.
– Но он не запоздал, сэр, – ответила Лиззи.
– Извольте объясниться.
Лиззи, которая до этого момента мыслила вполне ясно, почувствовала, что в голове у нее все спуталось. Однако приложила все усилия, чтобы объяснить:
– Он запоздал, потому что ждал, когда его выпьют, сэр.
– Боюсь, ничего не понял. А ты? – спросил он у Люси.
– Да, – ответила Люси.
– Интересно. Значит, ты умнее меня, – сказал Уимисс.
В этот момент Лиззи, которая хотела оградить молодую леди от беды, предприняла еще одну попытку объясниться:
– Чай был подан в библиотеку вовремя, сэр, в половине пятого, и вы сами могли бы убедиться, если бы были там. Чай был подан вовремя, но никого, чтобы его пить, не было.
– Но, боже мой, кто именно приказал подать его в библиотеку?
– Не могу сказать, сэр. Честертон…
– Не сваливайте все на Честертон!
– Я полагала, – начала Лиззи, которая оказалась более стойкой и не так часто изображала из себя дурочку, – я полагала, что, возможно, Честертон знает. Я чай не подаю, сэр.
– Пришлите Честертон, – приказал Уимисс.
Лиззи стремительно исчезла. Люси, нервничая, подняла «Грозовой перевал», который все еще лежал на полу обложкой вверх.
– Хорошо, – одобрил Уимисс. – Мне нравится, как ты относишься к книгам.
Она поставила книгу на полку.
– Я уснула, и она упала, – пояснила Люси и быстро продолжила: – Эверард, мне надо сходить за носовым платком. Я приду к тебе в библиотеку.
– Я не собираюсь идти в библиотеку. Я буду пить чай здесь. Почему это я должен пить чай в библиотеке?
– Я
