— Что лупишься? — Военег сердился, не любил, когда разглядывали. — Не нравлюсь? Чего молчишь, умник?
— Того, брат. Уймись. С Ладимиром уговаривайся. Ты ведь не дурень, разуметь должон — посекут нас. Род изведут вчистую. Боятся нас, сам не видишь? Нахапал ты много, то правда, а удержать, сберечь сможешь? Вот то-то же! Осядь, укрепи городище свое. Дружины набери в два раза супротив прежнего. Можа и не полезет ратиться Ладимирка.
— Что, забоялся? Ты ведь чистенький у нас, кровушки-то не любишь, — хохотнул зло Военег. — Порты просуши, и сиди в сторонке. Я тебя обороню, коли что. Дурного ты корня, Радомилка, хучь и Рудный. Всё кубышку свою голубишь, а меч тебе руки тянет. Ты кто такой-то, что б мне указывать? Поди отсель и не докучай! Гнилушка!
Не дружили братья, с трудом терпели друг друга, но и не ратились между собой. Понимали — род должен быть един! Плевать, что матери у них разные, отец-то тот же, а он и есть корень всему.
Радомил отъехал подалее — брата гневить, что с огнем играть — и задумался крепенько. Не сладятся Военег с Ладимиром — конец всему. Думка дурная в голове сверкнула: «Хучь с коня бы упал брат, сломал хребет, беду от семьи отвел».
Уж давненько к Радомилу приходили родные, просили-молили взять на себя род, не оставить заботой. Военега все боялись — не родич он, а пёс дурной. Кусает всех без разбору, по одной лишь дурной хотелке. И как под таким жить?
Поздней ночью добрались до Лугани. На подворье Новиков их уж и ждали: суетились холопы, топтались бабы. Вышел сам Рознег, приветил, как умел и в дом позвал.
За большим столом тесно: хозяин, супротив него Военег, а потом мужи дружинные матёрые и сам Радомил. Пока словами приветными кидались, пока обговаривали, как Ладимир притёк вечером и поселился в дому волхвы, пока пива лили по чашкам, Радомил по сторонам смотрел.
Приметил бабёнку одну — двукосая, взгляд странный, дурной. Руки крепкие, сама пригожая, но словно с червоточинкой. Будто в себя ушла, схоронилась там. Уж потом увидел, как глаза ее злобой сверкают, как выгибаются гневно красивые брови, как кривится рот в усмешке опасной.
Не понял Радомил, какого корня баба: не хлопка, а стало быть, сродница-нахлебница? Любопытничал, примечал за ней. Смотрел, смотрел и досмотрелся…
Она из рукава достала что-то, отошла в уголок и принялась пива лить в малый горшок из большого, а потом потрясла над ним мешочком холстинковым, будто подсыпала чего. Подхватила посудину и понесла к Военегу, налила полную чашу.
Радомил и понял — вот оно, то самое! С чего взял, что отрава в мешочке была — не понял, но осознал, что знак подали боги светлые. Не жить Военегу! И смолчал, не шумнул братцу, не упредил. Смотрел, как жадно пьет Военег пива прохладного, как утирает грубой ладонью губы и улыбается довольно.
Баба пошла пивом обносить и других, но лила не всем, а с разбором. Радомил снова смолчал.
Посидел за столом еще малое время, послушал спесивые речи братца, да и вышел во двор. Ночной воздух — прохладный, душистый — освежил, взбодрил, а вместе с тем и накатило разумение: брат брата убил. Не сам, не своими руками, без задумки, но смолчал, а стало быть, в навь отправил. И совесть не ворохнулась, сердце не забилось быстрее против обычного.
Не был младший Рудный ни злым, ни жадным, но за род свой стоял горой. Знал и видел путь семьи, далеко смотрел и знал — против Ладимира не сдюжат в рати. Военег с князем уговориться не сможет — спесив и горд, а Радомил сможет и сделает. В дружине его уважают, а значит лягут под него, никуда не денутся.
Потоптался, огляделся и шумнул тихо:
— Сиян, тут ты?
Из темноты вышел мужик — неприметный, в летах — встал возле Радомила молча.
— Бабёнка тут одна вертится. Глаз с нее не спускай. Вдовица, собой пригожа, а глаза шальные. Понева яркая, а на запястье малый серебряный обруч, оберег на груди — кругляш деревянный в жестяной оплетке. Узнай кто такова, чья. С подворья не выпускай, ежели за ворота сунется, силком тащи и схорони хучь в овине. Только молчком, Сиян. Разумел ли? — посмотрел на ближника сурово.
Мужик кивнул, да и пошел себе, а Радомил облокотился на столбушок, и задумался о том, как станет говорить с князем вместо брата, о чем торговаться. Вроде мысли плавные, покойные, а внутри загорелось! Неужто станет главой Рудным? Все задумки свои исполнит, род возвеличит?
Заволновался, кулаки сжал. Пока метался мыслями, услыхал, как ворота скрипнули, а вслед за тем на подворье проскользнула девка-холопка. Даже в темноте разглядел Радомил, что красоты редкой. Сама ладная, глаза огромные, коса в кулак. Рубаха простая, небеленого льна и очелья нет на лбу гладком.
Прошла опричь воинов, что дозором стояли, а потом увидела Радомила, застыла, а через миг метнулась за край хоромины, но младший Рудный догнал в два шага, ухватил за руку и к себе повернул лицом. Подивился, что глаза синие, словно небо летом.
— Здрава будь, красавица. Не спится?
— Как уснуть, коли в дому народу много? Воины славные, бывалые, — девка тряслась от страха, но стояла смирно, не шумела.
— А ты не бойся воинов, ты красоты своей бойся, — потянулся, ухватил тонкий стан и потянул холопку пригожую к малой подклети.
Втолкнул в дверь, прижал девку к стене и руку на рот накинул, чтобы не вопила, не кричала. Она забилась в крепких руках, укусить попыталась, но где ей справиться с Радомилом? Крепок, силен, да и воин обученный.
— Тихо, тихо, пригожая, — рукой крепко ухватил за грудь полную, сжал. — Серебрушку дам. Хошь, две? Ты молчи токмо, не трепыхайся. Больно не сделаю.
Она забилась пуще прежнего, из глаз синих слезы брызнули. А Радомил распалился, заполыхал мужицким, знал уж, что не выпустит девку, возьмет прямо тут, в подклети, и никто не помеха. Да и кто вступится-то? Холопка же, не вольная какая. Другим разом может и пожалел бы, отпустил пригожую, но не сей миг. Знал, что брат почти мертвяк, чуял близкую власть свою, а с того гуляла кровь по жилам, бурлила, ждала выхода тревога огневая.
— Тихо, тихо, красавица, — руку сунул промеж теплых ног, приласкал. — Одарю щедро…
Она принялась царапать, билась, так, словно за жизнь хлесталась. А Радомил еще больше загорелся, развернул девку спиной к себе, прижал в стене щелистой, навалился. Одной рукой рот зажимал, второй подол-то задирал повыше. Огладил бедра тугие, ухмыльнулся, раздвинул ноги и вошел одним махом. Тогда только и понял — девка, не баба. Но себя не остановил. Брал сильно, не особо заботясь о ней — нужды такой не было. Слышал, как тихо скулила красавица, давилась слезами. Через малое время Радомил выдохнул счастливо, и отпустил девку. Она сползла по стенке и уселась на пол, слезы лила, выла тихонько.
— Ублажила, удоволила. Ты уж прости, что девства лишил. На тебе четыре серебрушки. Уйми себя подарочком каким нето, — натянул порты, порылся в подсумке и кинул ей на коленки денги.
Вышел из клетушки, вздохнул и порадовался, что мысли уж не мечутся, не хороводятся. Думки ясные, будто утро весеннее. Пошел по двору тихо, слышал, как рыдала холопка, оставшись одна. Да не печалился особо — отплатил же, так чего ж еще?
