И если нет, казнили и архитектора, и всю его семью.
– Кошмар.
– Никакой не кошмар. А ты думаешь, почему Колизей удалось построить за восемь лет?
– Но бывают же обстоятельства. Пожары, наводнения. Войны, в конце концов.
– Не волновало. Есть сроки. И ты сам составлял смету. Нужно было предусмотреть.
– Ты с этим согласна?
– Да. Есть цель, есть расчет. Все зависит только от тебя.
– Но как же так? – Иногда Марко становилось страшно. – Вот, допустим, я. У меня два дела в этой жизни получаются хорошо. Мне дан талант петь, извини, если я о себе высокого мнения.
– Человек должен быть о себе высокого мнения, иначе он ничего не добьется.
Марко вздохнул про себя. Про его пение она ничего не сказала. Черт, черт. Ну да ладно.
– Но я люблю готовить, и в какой-то момент мне нужно было выбирать. Я выбрал кухню. Но с годами я понял, что пение – это тоже мое «я». Я еду в машине и пою. Я принимаю душ и пою, я с удовольствием иду в оперу и иногда ловлю себя на мысли, а если бы я был на месте актера? Как это, стоять на сцене? Звучит музыка, ты в костюме и перед тобой черная дыра зрительного зала?
– В каком смысле?
– Ну в том смысле, что артист не видит зрительный зал.
– Я поняла. Я не люблю слово «хобби». «Хобби» должно стать работой. А если человек понимает, что у него призвание к чему-то другому в сорок лет, значит, он больше половины времени прожил впустую. Вот ты мне рассказывал про капеллу.
– Да. И что? Сегодня я согласился со своими родителями. Думаю, они были правы. Нужно слишком любить музыку. Или пение. И они просто испугались за меня. За нагрузки. С раннего детства тяжелые трудовые будни. С восьми утра и до вечера. Знания, конечно же, даются фундаментальные. Тебе бы, наверное, было со мной намного интереснее, если бы я закончил эту капеллу. Теория музыки, искусствоведение, математика на очень высоком уровне. Кстати, у меня всегда с ней было не очень. А по мнению преподавателей, математика – неотъемлемый элемент музыкального гения. Ну и служение Богу, не забывай. Нужно очень верить. Это ведь тоже отдельная тема. Даже в летних лагерях у этих ребят вместо утренних линеек месса. Это сложная жизнь. Наверное, без детства.
– Но зато и у самих детей, и у родителей – уникальная возможность соприкоснуться с миром, доступным далеко не каждому. Чего стоит один только Бестиарий в Ватикане. Ни одному туристу туда нет и не было доступа. А певчие готовятся к выступлениям именно там.
– Не знаю. Не уверен. Свое мнение я высказал. А ты? Ты нашла себя с самого детства?
– Да, я в себе это культивировала и не думала про другое. Зачем? И теперь я живу полной жизнью, мне все нравится.
– Ну, а может, ты бы могла стать балериной?
– Не могла бы, у меня ноги кривые.
Марко незаметно скосил глаза вниз. Надо же, а он не замечал.
– Я длину юбки правильно подбираю.
– Ну, художницей. Или писательницей.
– У меня дислексия.
– Это как?
– Я буквы местами переставляю. Марко, перестань. Это моя позиция. Я не буду ничего пробовать другого. Мое время рассчитано. И я иду по лестнице, где ступеньки ровно той величины, которые нужны. Знаешь, бывают такие лестницы, когда очень быстро устаешь, поднимаясь. Ну, например, в том же Колизее. Но это было давно. А сейчас все рассчитано, все удобно. Все для того, чтобы ты мог принести больше пользы для других и удовлетворения себе… – Сильвана немного помолчала. – Я бы только поменяла два эти положения местами. Сначала всегда нужно думать о себе.
– То есть мне лучше не петь.
– Лучше петь, но не думать, что из этого могло бы что-нибудь выйти путное. Я люблю, когда ты поешь в душе.
Она вдруг улыбнулась и притянула Марко к себе.
Сильвана не переставала его удивлять. Просто какой-то бесконечный холодный душ. Нет, ему безусловно было с ней интересно.
= 38 =
– Знаешь, Сильвана очень цельная. Она меня поддержала в идее переезда. Она считает, что у каждого человека должна быть четкая цель. Ты должен написать бизнес-план жизни и строго идти по своей лестнице. Причем тебе должно быть комфортно и удобно. Лестница, ступеньки, перила.
– Так что ж тут комфортного? К медведям, не зная языка.
Марко рассмеялся:
– Кто же мог подумать, что медведи разговаривают? Понимаешь, я в Италии, наверное, действительно достиг своего потолка. Хороший ресторан, но у нас их много. И зарплаты не такие большие. Человек должен все время расти, тут я согласен с Сильваной. Я не во всем с ней согласен. Она жесткая. У нее нет такой сердечности. Но у многих итальянок так. Сердечные итальянки – итальянские мамы.
– А Сильвана не хочет детей?
– Мы никогда об этом не говорили.
Юля слушала Марко и удивлялась. Вот вроде бы сидит перед ней красивый молодой мужчина. Он ей нравится, и ей кажется, что они прекрасно понимают друг друга, и как же странно, что он порой совершенно по-другому воспринимает такие понятные вещи. Те, которые не нужно объяснять, то, что само собой разумеется.
Ну как можно общаться с человеком на протяжении нескольких лет, спать с ним, жить практически как муж и жена и ни разу не поговорить на тему детей? Как Юля уже поняла, это все про их личное пространство. Тут его пространство, а тут – ее. А тут ничье. Дурдом.
– Да, ты знаешь, но что главное. Мне в Москве очень нравится. Вот тут мы с Сильваной разошлись во мнениях.
Обсудили, стало быть.
– Она уже советовала мне заканчивать здесь свою работу. А мне нравится. И для меня очень важно, как ко мне относятся люди. Сколько у меня тут друзей, ты себе не представляешь.
Чего же не представляю, подумала про себя Юля. У нас очень даже любят иностранцев. Это у русских издревле.
– Такие люди важные. Я потом их по телевизору вижу. Артисты, художники. В гости меня приглашают. Я сначала думал, что готовить. Приезжал со своими ножами. Все повара всегда ходят со своими ножами, это как парикмахеры со своими ножницами. Ты знала?
– Нет. А зачем? В каждом доме всегда есть ножи.
– В каждом доме всегда есть только тупые ножи, а еще лучше два тупых ножа. Одним режут все подряд, другим, если не хочется мыть первый.
Да уж, все про нас, ну как же тот повар прав.
