любимой женщиной. И у него, как у мальчишки, затряслись руки.
Все будет, милая моя. Ты только доверься мне. Совсем. Окончательно.
***
Какой он был глупец. Слепец. Он дважды был близок с ней, и даже не подозревал, какая у нее совершенная грудь. Как раз под его ладонь. Чтобы сжать ее, их обе – и у самого все внутри сжалось в сладкий узел от ее судорожного вздоха. А потом медленно-медленно ласкать, гладить, баюкать в ладонях. Добраться до вершинок и сжать их пальцами – аккуратно, но до ее сладкого уже не вздоха – стона.
И долго-долго играть с ней – до ее дрожи. Всхлипов. Мятущихся рук.
Прозрачное кружево красиво скользит по ее гладкой коже, длинным бесконечным ногам. А потом бедра смыкаются, колени сжимаются, но Марат не может отвести взгляда от того места, где соединяются ноги.
Мое. Это все мое.
Мужская ладонь медленно скользит по женскому плечу, гладит шею, щеку, касается уголка припухших искусанных губ.
– Я твой господин?
Темные длинные ресницы вздрагивают.
– Да.
– Тогда покажи мне мое.
Только достигнув сорокалетнего рубежа, Марат вдруг понимает, что это такое – когда любимая женщина отдается тебе вся, без остатка, полностью. Ничего в его предыдущем жизненном опыте не подготовило его к тому, как это… просто выворачивает тебя наизнанку.
Когда она, дороже и ближе которой у тебя, оказывается, никогда никого не было, позволяет тебе все. Абсолютно все, что тебе захочется. Все то, что тебе даже в голову не приходило делать с другими женщинами раньше.
Он, дурень, даже не подозревал, что это такое – женское колено на собственном плече. Какое это удовольствие. И как это идеально для того, чтобы пить, упиваться ее наслаждением, ее удовольствием.
Вздохи, стоны, всхлипы. Милана под сильные, почти яростные движения его языка уже ближе к финалу пытается произнести его имя, на вдохе, задыхаясь. Но у нее получается произнести лишь первый слог, и она захлебывается им. Ма… Ма… Ма…
И от этого – тугой комок в горле. И сердце будто стало в два раза больше и не помещается в грудной клетке. И только ее громкий горловой стон, вздрогнувшее крупно и дугой совершенное тело возвращает сердце на место и убирает комок из горла.
А когда она, уняв немного дыхание, сама вжимается в него, льнет, трется и, наконец, выговаривает целиком, протяжно: «Мара-а-ат…» – тогда приходит его очередь войти в рай. Со своей персональной гурией.
***
В восемнадцать о таком девочки не фантазируют. В восемнадцать о таком девочки просто не знают. И никакие статьи в гламурном глянце, никакие любовные романы, никакие интимные откровения горе-блогеров не подготовят. Просто, если повезет – это с тобой случится.
В ее случае – спустя десять лет.
Милана лежала щекой на горячем плече и вслушивалась в наступившую тишину. Тишину, которая только недавно сменила собой целый океан звуков, который плескался и перекатывался по этой комнате. Охов, стонов, влажных ритмичных звуков, потом снова стон – только теперь уже низкий и мужской.
А теперь тишина. Новая. Не колкая, теплая.
Милана подняла голову с плеча. Марат повернул голову. И они снова зависли.
Когда-то она была уверена в обратном. Что на его плече ей нет места. Что никогда он не будет смотреть на нее вот так. Что никогда его голос не будет звучать у ее уха – мягко и бархатно.
А теперь она только что подняла голову с его плеча. В ее ушах до сих пор звучит его шепот – слов почему-то вспомнить не получается, будто они, слова эти, сразу мимо уха попадали в сердце, и что-то делали с ним. И его взгляд… Его тепла так много, что Милана снова утыкается лицом в Марата – только в этот раз в шею. Кладет ладонь на грудь, прижимает, гладит, наслаждаясь тем, как слегка колются короткие густые волоски.
И, окончательно осмелев, закидывает на его бедра свою ногу.
Мой. Ты мой. Ты только мой.
А вслух она произносит чуточку иное. Куда-то туда, между шеей и ухом.
– Да, теперь я точно знаю, что я тебя люблю.
И снова она оказывается в его руках. Господи, голый Марат, кажется, еще больше, чем одетый. Или просто ей мало рук, чтобы обнять его всего так, как ей хочется – широченные плечи, мощную, обильно покрытую темными волосками грудь, могучую спину и даже то, что ниже этой спины – хотя Марат, кажется, не привык к таким прикосновениям.
Ничего не знаю. Ты сказал, что я твоя госпожа. Где хочу, там и трогаю. И она прижалась, оплела, погладила руками все, до чего дотянулась. И замерла.
Еще одна порция теплой тишины.
И его совсем хриплый шепот на ухо.
– Спасибо, милая моя Милана. И я тебя очень люблю.
А вот она снова на спине, снова во власти его жадных и горячих рук и губ, и снова он в ней глубокими и полными толчками. И снова тишина отступает перед звуками любви, нежности и страсти.
***
– Марат… – ее пальцы невесомо скользят по изгибу выступающей, как остров, из мощной покрытой густыми темными волосками груди, ключицы. – Я даже не подозревала, что ты знаешь столько нежных слов…
Он прижимает ее к себе плотнее, улыбается в висок.
– Я тоже не подозревал.
– Тебя же все боятся. Кроме Самсонова, наверное. Моя помощница при твоем имени вздрагивает, – продолжает задумчиво Милана. – А ты, вон, оказывается, какой…
Марат улыбается сильнее, и пальцы его на ее плече сжимаются сильнее.
– Знаешь, в детстве нам с братом бабушка давала поиграть с прадедовой буркой. А бурка горца – это такая вещь… Она должна за сутки под дождем не намокнуть. Должна выдержать прямой удар саблей. Она такая тяжелая, черная, мохнатая. А внутри у нее, на подкладке… – Марат замолчал.
– Что? – поторопила его Милана.
Марат молчал и улыбался. Он впервые понял, какое это удовольствие – говорить с любимой женщиной. О себе. О ней. О том, что интересно им обоим. Обо всем.
– Марат! – Милана приподняла голову с его плеча и посмотрела ему в лицо. Растрепанные темные волосы и густой, во всю щеку румянец. Не видел ничего красивее.
Он поднял еще плохо слушающуюся руку и пригладил ее растрепанные волосы.
– А там, внутри, на подкладке – цветы.
– Какие? – опешила Милана.
– Вышитые. Красивые. Яркие. Прабабушка сама вышивала. А бабушка рассказывала, что мужчина-горец именно такой. Снаружи –
