своего… Стреляй!
Никто не примчался на крик охранника — значит, в доме он был один. Шатков беззвучно придвинулся к нему сзади, обхватил здоровой рукой за шею и резко дернул голову на себя. Раздался глухой костяной хруст.
Пистолет выпал из рук охранника, охранник закатил глаза и захрипел.
— Ты чего сделал? — Гимназист сожалеюще качнул головой. — Нам ведь живые свидетели нужны, не только мертвые.
— Да жив он, жив, через два часа с ним все будет в порядке, — проговорил Шатков, глянул на охранника, смолк. Пробормотал озадаченно: — А может, и нет…
Гимназист был прав — они ожесточились, жестокость сделалась частью их жизни, нормой поведения, чертой характера, от нее надо избавляться, иначе… Необязательно ведь было ломать шею дураковатому охраннику, можно было просто оглушить его автоматом и связать руки, но нет — Шатков применил к нему смертельный прием.
— Страхуй меня у двери, — проговорил Гимназист, — а я наверх, к Николаеву, надо взять документы, пока они там находятся.
— Хорошо бы самого Николаева взять.
— Когда приедет — будем думать, как это сделать. Живым он вряд ли дастся.
— Что, ему уже даже жизнь собственная не дорога? — морщась от боли в потревоженном плече, поинтересовался Шатков и молча выругал себя — пустой вопрос: Николаев будет делать все, чтобы спасти себе жизнь, всех выдаст, лишь бы не очутиться в гробу, щедро обложенном цветами. Горло Шаткову стиснуло что-то холодное, и он проговорил: — Да такому и жить на белом свете незачем.
— Запри, пожалуйста, дверь! — Гимназист, перескакивая сразу через две ступеньки, понесся по лестнице вверх, в кабинет Николаева.
«А где же собака? — Шатков огляделся по сторонам. — Куда делась немецкая овчарка Николаева?» Собаки не было, но псиный дух в доме стоял, им, кажется, пропитались даже стулья, столы, диван, деревянная обшивка дома. Шатков прикрыл дверь, вдвинул в ушки мощный бронзовый засов — у Николаева многое было сделано под старину, засов отливали, видать, по специальному заказу.
«Надо быть настороже, чтобы собака не зашла со спины. Овчарки — животные опасные, их тренируют только для одного — нападать на человека, у овчарки нет мозгов умного пуделя или сообразительного сеттера — только глупость да злость». Шатков оглянулся — тихо, пусто. Где-то недалеко, за тонкой стенкой-перегородкой, пробили часы. Шатков, задержав в себе дыхание, посчитал число ударов. Девять. Девять часов вечера. Он думал, что сейчас гораздо больше, что на улице уже стоит ночь…
Наверху заскрипела половица. Шатков насторожился. Выбирая удобную позицию, прислонился спиной к косяку, — ему важно было видеть и двор, и дом, и саму лестницу, ведущую наверх, и ход в подвал — контролировать все пространство, как учили его когда-то на специальных курсах. Скрип не повторился — поступь у Гимназиста была легкой, почти невесомой, — тоже выработана в специальном учебном заведении. Шатков, подумав об этом, раздвинул губы в невеселой усмешке: в науке калечить и убивать мы зашли так же далеко, как в науке осваивать космос — «впереди планеты всей», — легкость поступи нужна при скрадывании зверя, в охоте на волков, но не в повседневной жизни…
Голова у Шаткова потяжелела, сознание стало туманным, его повело в одну сторону, потом в другую. Он ущипнул себя, больно прикусывая зубами нижнюю губу, но пелена перед глазами не прошла, только разредилась немного, — густая мутноватая сетка продолжала висеть перед ним. Шатков подумал о том, что на воротах не осталось никого, Ованес «отдыхает», а вакантное место никем не занято. Николаев, когда приедет, насторожится, врасплох взять его будет нельзя, а с другой стороны, после боя в ущелье какая может быть осторожность? Все, с осторожностью покончено! Николаев приедет сюда еще нескоро. Это только в фильмах про шпионские страсти герои порхают по экрану, словно бабочки, — то в одном месте появляются, то в другом. В жизни же так не бывает. Врасплох Николаева уже не застать никогда.
Шатков потряс головой, пробуя стряхнуть с себя навалившуюся муть, улыбнулся подавленно: когда он находится в таком состоянии — проку от него мало.
Он не сразу ощутил опасность — проворонил, что называется, — довольно поздно почувствовал, что сзади кто-то есть, стремительно оглянулся и увидел овчарку, медленно, на полусогнутых лапах, подползающую к нему.
Полусогнутые лапы — это опасное состояние, преддверие атаки, готовность в любую секунду прыгнуть. Шатков круто развернулся и подставил под прыжок овчарки железный приклад автомата, ткнул им в овчарку, та молча отскочила в сторону, проскользила на лапах по гладкому лакированному полу, в ту же секунду развернулась и прыгнула снова. Прыжок в этот раз был длинным, и это спасло Шаткова, иначе бы овчарка сумела вцепиться ему в горло.
Забыв про боль и нездоровую муть, застившую ему взгляд, Шатков резко качнулся вправо, пропуская овчарку, вдогонку ударил ее торцом автоматного ствола в стык шеи и черепа, прибил чуть к полу, следом метнулся сам и, пока овчарка не успела прийти в себя от тычка и выровняться, обеими ногами, с прыжка, опустился ей на шею, ломая хребет.
Овчарка взвизгнула, перевернулась на спину и начала царапать лапами воздух. Шатков выругался, передернул затвор «калашникова», наставил автомат на собаку. Овчарка хорошо знала, что такое пули, автомат, пороховая гарь, заскулила и боком, боком, повизгивая, стеная, царапая когтями передних лап пол, поползла в сторону от Шаткова — задние лапы были неподвижны, после прыжка человека не действовали.
В это время двор ярко осветился — на скорости въехали две машины, фары были включены на «дальний свет», мощные лучи ударили по глазам, Шатков невольно зажмурился и прокричал наверх:
— Глобус, кажись, хозяева появились!
А быстро все-таки Николаев обернулся, очень быстро — то ли по радио вызвал машины, то ли у него запасные, дежурные, предназначенные для страховки, стояли где-то неподалеку.
Стволом автомата Шатков ткнул в выключатель, гася освещение в прихожей, с досадой отметил, что делает это запоздало, но и гасить раньше тоже было ни к чему: все лампы в усадьбе положено было держать горящими по инструкции, написанной Людоедом и утвержденной Николаевым.
— Глобус! — снова прокричал Шатков наверх, там что-то грохнуло — Гимназист свалил на пол стул, раздался невнятный раздраженный возглас — Гимназист подал его или кто-то еще, не понять, разбираться было некогда.
Шатков с горечью втянул в себя сухой теплый воздух — от боли, от усталости продолжала кружиться голова, из-под ног уходил пол, раненая рука почти не действовала, он уже плохо чувствовал ее, на здоровой тряслись, приплясывали полуонемевшие пальцы, оглянулся на овчарку — в прихожей и без света было хорошо видно. Овчарка заползла под кресло и сейчас неотрывно смотрела на Шаткова, словно бы
