в нескольких километрах от побережья, британцев встретили войска теократического государства «безумного муллы» Мухаммеда Хасана, которые на самом деле и контролировали северное Сомали и с которыми англичанам пришлось считаться и сражаться очень и очень долго, аж до 1920 года. Та же история произошла с Маскатом и Оманом, захваченными Англией в 1891 году. Британцы захватили ключевые порты этого региона с той же целью, что и Сомалиленд — контролировать Персидский залив и Аденский пролив. Так же как и Сомалиленд, эти территории управлялись из Индии и «глубинка» этих колоний не осваивалась.
Самая смешная история английской колонизации в годы пятой холерной пандемии произошла в Австралии, точнее, не в самой Австралии, а на Новой Гвинее, в её юго-восточной части. В 1883 году глава полиции острова Тердси, что между Австралией и Новой Гвинеей, высадился в бухте Мортсби на южном побережье этого самого большого острова в мире и объявил весь юго-восток острова английским владением. Что происходит в далёкой Австралии — в Лондоне не ведали. Но вот британскому правительству донесли, что совсем рядом с голландскими и немецкими владениями у них волею какого-то полицая появилась новая колония. Правительство её величества было в ужасе от перспективы в условиях разгула холеры посылать туда войска, администрацию и деньги! Нет! — дружно решили министры. Не нужна нам никакая Новая Гвинея и — дезавуировало действия авантюрного полицейского. Однако это вызвало бурный протест австралийской колониальной администрации, которая получала дотации в зависимости от площади колоний, находящихся в управлении. Есть! Есть у нас, то есть у вас такая колония! — закричали из Австралии в Англию. Соглашайтесь с нами, иначе немцы эту землю заберут! Британскому правительству не хотелось конфликтовать со своими австралийскими подчинёнными, и Великобритания сквозь зубы объявила о своём протекторате над юго-восточной Новой Гвинеей. Видит Бог, не собирались министры её величества ту землю ни осваивать, ни обихоживать!
И несколько слов о России. Пятая холерная пандемия не сильно терзала Российскую империю. В 1892–1894 годы холера нанесла незначительный удар по Украине, да немного «зацепила» Баку в 1892 году. Серьёзных потерь, несмотря на летальность от 44 до 78 % от заболевших, не было. Например, в 120-ти тысячном Баку погибло около тысячи человек. Возможно, опыт предыдущих карантинов был творчески переработан и улучшен. А, может быть, к моменту «удара» по России холера уже выдохлась.
В то время несколько изменилась тактика российского пандемодиссидентского движения. Как и русские революционеры, перешедшие в годы накануне и в начале пятой холерной пандемии к открытому нечаевскому и народовольческому террору, пандемодиссиденты тоже начали «точечно» убивать врачей, повинных, по мнению пандемодиссидентов, в смерти пациентов. В годы пятой холерной пандемии в России убиты 424 медика. Эта радикальная форма защиты прав пациентов, естественно, не может не вызвать осуждения, но осуждения она достойна в той же мере, в которой стоит осудить, допустим, Веру Засулич или Сергея Степняка-Кравчинского, именами которых названы несколько улиц в городах России.
Появилась в то время и ещё одна специфическая русская черта пандемодиссидентского движения — соединение пандемодиссидентского восстания и радикального движения за здоровый образ жизни, принимавшего тогда форму так называемых «трезвеннических бунтов». В связи с тем, что мы впервые упомянули эту форму народного протеста, мы вынуждены немного рассказать о ней.
Cоединение пандемодиссидентского восстания и трезвеннического бунта
В русской истории есть очень странные народные протестные движения, которые не всегда замечает официальная историческая наука. Точнее — замечает, но считает их несерьёзными и недостойными глубокого изучения. Настолько недостойными, что наша историография, историография, вне всякого сомнения, республиканская и во многом ещё марксистская, начинает полностью солидаризироваться с историографией монархической, повторяя за ней деление протестных движений на «серьёзные», подкреплённые некой идеологией, достойные изучения восстания, и «несерьёзные» бунты. Иногда это доходит до абсурда. Например, если несколько десятков дворян из числа «золотой молодёжи» Питера, мечтающих то ли о республике, то ли о конституционной монархии, обманом выводят бунтовать несколько сот солдат на Сенатскую площадь, ставят их под дула правительственных пушек, а потом сматываются с места происшествия, вымаливают через родственников прощение, и, в конце концов, почти половина из них это прощение от царя получает сходу, а остальные амнистируются через тридцать лет, то это — серьёзное восстание декабристов. В результате подавления этого восстания казнено менее одного процента от числа арестованных. И это восстание достойно глубочайшего изучения. А если почти одновременно с этими дворянами тысячи крестьян выступают против основы налоговой политики правительства, и из них более десяти тысяч отправлено в заключение и почти тысяча убита, то это — несерьёзный бунт! Его изучать не стоит. Красивых фраз, типа, «бедная Россия — даже повесить не умеют», — эти крестьяне потомкам не оставили. Они попросту, проклиная правительство, стояли под пулями карателей и молились под шпицрутенами царских палачей, запарывающих их до смерти. Их никто и никогда не амнистировал. Они протестовали против традиционного для России «пьяного» бюджета, против алкоголизации и спаивания населения. Их историки почти «не замечают». Это — несерьёзный, трезвеннический бунт.
Но этот бунт охватил только в 1859–1860 годах 32 губернии. Почти треть России. Конечно, были историки, например, народоволец И. Г. Пыжов, написавший прекрасную, но неоконченную «Историю кабаков в России в связи с историей русского народа», были и общественные деятели, например, тот же Н. А. Добролюбов, которые много и горячо писали о «трезвеннических бунтах». Но они не определяли и не определяют «мейнстрим» историков по отношению к «трезвенническим бунтам».
Я не хочу солидаризироваться с неправедным большинством специалистов по протестным движениям в России и называть движение трезвенников-крестьян «бунтом». Это была радикальная антиалкогольная протестная кампания, переходящая порой в восстание, когда участники движения захватывалти города и учреждали своё самоуправление.
Почему эта кампания была так опасна для правительства России? Объяснение простое — после авантюрной и неподготовленной войны на Балканах и в Крыму, когда русские сдали Севастополь туркам, англичанам, французам и сардинцам, после заключения в 1856 году парижского мира, согласно которому мы обязались уничтожить черноморский флот и причерноморские крепости, денег в казне России не осталось. И получить эти деньги царь мог только самым подлым путём — алкоголизацией населения и наркоторговлей. И российское правительство после Крымской войны сразу влезло во вторую опиумную войну, стало младшим партнёром у недавних противников-англичан по наркотизации Китая, «отжало» у китайцев часть территории (Уссурийский край). Мало того, что наркоторговцам наше правительство помогало, но ещё и провозгласило «пьяный» бюджет. Причём в лучших традициях смеси крепостничества и планового хозяйства! А трезвенники замахнулись на святое! На основу бюджетных поступлений — водку. И не просто бунтовали,
