он, — все что угодно, только если будешь добра ко мне.
— Ну, конечно, я буду к тебе добра, — сказала она, стараясь его успокоить, и голос ее звучал сердечно и утешительно.
Хилари крепко прижал ее к себе, не со страстью на сей раз, но с благодарностью. Он гладил ее по волосам, осыпал быстрыми ласковыми поцелуями, шептал слова любви, не страсти. Все как бывало прежде, и тогда пробудились давно забытые чувства. Стон вырвался у него.
— Ты что? — спросила она.
— Истосковался по тебе очень, только и всего, — тотчас ответил он, а сердце сжималось при мысли, что даже эти отношения, в которые он для того лишь вступил, чтобы забыться, для него невозможны без нежности.
Глава шестнадцатая
Понедельник
В понедельник утром Хилари сел у себя в номере и принялся писать письмо.
«Ma mère, — писал он, — оказалось, что меня неожиданно вызывают в Англию по неотложному делу, — до того, как я сумел принять решение относительно Жана. Можете быть совершенно уверены, что, если я что-либо окончательно решу, я незамедлительно поставлю Вас в известность». (Стоит ли попросить, чтобы она держала меня в курсе относительно малыша? — мелькнула мысль, но подумалось: нет, не надо, ведь в этом случае пришлось бы дать ей мой адрес.) «Я передаю для него подарок, который, надеюсь, Вы позволите ему принять. Мне остается лишь поблагодарить Вас за доброту и внимание, которые я ощутил с Вашей стороны по отношению к себе, и пожалеть, что необходимость так поспешно уехать не дает мне возможности выразить свою благодарность лично». В письме не сказано никаких решающих слов, полагал он, ничего, что могло бы помешать приехать еще раз, если он передумает, ничего, кроме унижения, которое ему никогда не вынести перед лицом той, которая прочтет это письмо и поймет, что я просто-напросто трус. Раз она прочла это письмо, мне сюда ни за что больше не приехать, но тем не менее можно еще делать перед самим собой вид, будто я этого не понимаю. Для собственного спокойствия мне следует заверить себя, что какая-никакая лазейка все-таки еще существует, что позднее будет возможность приехать еще раз. Я не позволю себе поверить, что это самообман.
— Мариэтт, — сказал он, когда она вошла в ответ на его звонок. — Можете вы мне услужить?
— Конечно, мсье, — ответила она довольная и польщенная. Хилари показал ей нескладный, загодя приготовленный газетный сверток. — Это подарок для малыша, он живет в приюте, но сам я, к сожалению, не смогу его вручить; понимаете, мой поезд отправляется в то самое время, когда там разрешено приходить посетителям. Как вы думаете, сможете вы отнести туда сверток и письмо и отдать их настоятельнице?
Она наморщила лоб.
— А когда их надо доставить?
— В половине шестого. Это самое важное. Они должны быть там ровно в половине шестого.
— Я не хочу быть нелюбезной, мсье, — удрученно сказала она, — но ничего, если это отнесет Люсьен? Меня мадам, наверно, не отпустит: понимаете, в это время всегда приезжают новые гости.
— Не хочу я поручать это Люсьену, — взволновался Хилари. — Не могли ли бы все-таки отнести вы сами? — чуть не со слезами взмолился он.
Она протянула руку, словно готова была похлопать его по плечу, и поспешно отдернула.
— Я отнесу сама, — пообещала она. — Ровно в половине шестого они будут в монастыре. — И прибавила: — Жалко будет глядеть, как мсье нас покидает. Нынче, кажется, все уезжают. Мадемуазель Нелли тоже вечером возвращается в Париж.
При звуке этого имени Хилари охватило возбужденье. Чтобы скрыть его, он вытащил бумажник и дал старой горничной несколько банкнот.
— Вы так добры, — сказал он с благодарностью. — Я знаю, я могу на вас положиться. — И она повторила:
— В половине шестого, мсье, они будут там.
Сегодня он не виделся с Нелли, но накануне вечером они обо всем условились, и еще не было пяти, когда он вышел из отеля, чтобы отправиться на станцию.
Итак, все кончено, думал Хилари, повернув из подворотни на мощенную булыжником улицу, все кончено, и я снова свободен.
Ему представилось множество ожидающих его удовольствий: еда, свет, ароматы, музыка, а под конец теплая постель, нарастающее желание и кульминация — оргазм. В предвкушенье его била дрожь. Остается только пройти по улицам, подумал он, и я окажусь подле нее, с ней.
И моя нестерпимая жажда наконец-то будет удовлетворена.
О, после всего, что здесь выпало на мою долю, я это заслужил, мысленно воскликнул он, стоит лишь припомнить нескончаемые, ничем не заполненные дни, долгие тоскливые вечера. Я заслужил предстоящее мне удовольствие. О Господи, какое облегчение уехать из этого проклятого города и знать, что больше никогда не надо сюда возвращаться.
Никогда?
Так можно будет сказать, едва я сяду в поезд, подле нее, поезд неотвратимо станет набирать пары, и от моего решения что-либо изменить уже ничего не сможет измениться. Здесь, в этом городе, меня по-прежнему угнетают все застрявшие в памяти выпавшие на мою долю мучения. Но скоро, скоро я смогу выбросить их из головы и думать только о предстоящих мне удовольствиях и завершающем их покое.
Покое, но не счастье. На счастье я не способен. Не произошло никакого чуда, благодаря которому мне было бы дано ощутить счастье.
Вот как… теперь тебе требуется чудо, услышал он на пустынной разбомбленной площади голос совести. Было время, ты надеялся выдержать это тяжкое испытание.
Хватит с меня испытаний, вскричал Хилари. Мне недостает мужества. Я должен сбежать.
Он попытался ускорить шаг, но чемодан оттягивал руку. Не стану отрицать, на мгновенье я и вправду вообразил, будто произошло чудо. Подумал, что узнал малыша.
Но это, разумеется, чепуха. Ни один здравомыслящий человек не мог бы этому поверить. Поверить я осмелюсь только фактам.
А факты таковы. Нет никаких доказательств, что малыш мой. Я приехал сюда не для того, чтобы усыновить какого-нибудь малыша, но для того, чтобы найти моего собственного. Я его не нашел, а тем самым вправе позволить себе развлечься, позволить себе обрести прежнюю неуязвимость, позволить себе предаться воспоминаниям.
Любым моим воспоминаниям?
Если бы я не побоялся поддаться нежности, все было бы просто. Этот малыш перевернул бы мне душу. Я взял бы его, и отогрел, и никогда не отпустил. Но я не осмеливаюсь дать волю нежности.
В памяти возникли едва слышные слова Пьера: «Каждый дает, что может, а это заложено в человеке с давних пор».
Понимаете, взмолился Хилари, я не способен давать. Я не осмеливаюсь давать и потому предпочитаю сбежать. Я покончил с испытаниями.
