лучше знаю, что тебе нужно, сынок»… Вот и братья ваши любимые, сказал бармен, о том же говорят – мать говорит: думай, как я, и это уже преступление, и притом весьма тяжкое, добавлю от себя, почти как трусость.
Может быть, вполне может быть, но ведь на этом всё держится, вся эта немыслимой длины цепочка, которая тянется из доисторической тьмы к свету, и каждый… ну почти каждый стоит на плечах своего отца, и поэтому видит чуть дальше и может чуть больше.
Дальше ли, усмехается бармен. К свету ли, говорит черепаха.
Но всё равно, упрямо говорю я, работает ведь схема, а как ещё я идеи свои сыну передам, и вообще, зачем от добра добра искать. Не мной придумано: лучшее – враг хорошего. Здорово, говорит Лю, как ты сказал, лучшее – враг хорошего? Это надо запомнить.
Знаешь, говорит черепаха, уж поверь мне – старой-престарой черепахе. Уж кто-кто, а я видала всякое… Пока земля была плоская, фыркает кто-то за столиком. Бог с ними с идеями, вы же ведь не идеи передаёте, а убеждения свои затвердевшие, закалённые своим кривым житейским опытом убеждения.
А если это поможет ему выжить, говорю я невесело. Это ведь не простая наука – выживать, если кто-то подскажет, как поступать, когда сдачи дать, как с девочкой познакомиться, ему же легче будет, ведь правда? Выживать – вот оно это слово, господи, да когда же вы, наконец, начнёте жить, а не выживать, что вы всё время выживаете и не живёте, сказал бармен. Да, что вы говорите, вам видать не приходилось девочек-малолеточек из петли вытаскивать, как другу моему, фельдшеру скорой помощи, несчастная любовь прости господи, и ведь некому было их остановить, никто ведь им не показал, какая жизнь замечательная штука, и всего-то в ней полно, и радостей и горестей, и этим-то она и прекрасна, и всё будет в вашей жизни, девочки… Да, покорно согласился бармен, не приходилось. А как меня по малолетке прессовали, продолжал я, вам не доводилось жить на Шишковке? Это сейчас смешно и глупо, а пацану – трагедия из трагедий, и подумать даже не мог рассказать родителям.
Тебе было очень плохо, сынок? Да, папа…Так что же ты мне ничего не сказал? Не знаю, папа…
Я открыл глаза.
Бармен смотрел на меня, и тысячелетняя скорбь дрожала в его глазах. Черепаха лежала на столе, изредка помаргивая своими сонными глазками. Тихо постукивал ложечкой Лю, мешая чай. Что-то шептал, склонив голову к своей симпатичной соседке, поэт, и та тихонько смеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой.
Председатель откашлялся.
– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, – сказал председатель.
Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.
Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.
Председатель откашлялся.
– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.
Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?
– Протестую, – сказал бабайка. – Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.
– Положим, не совсем сам, – сказал поэт.
– Какие судьи? Здесь же были только свидетели? – спросил я.
– Ну да, – сказал председатель. – Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.
– Давайте продолжим, – согласилась черепаха.
К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.
– Можете говорить, – кивнул председатель.
И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.
– Он сильнее, чем кажется, – сказал один из них.
Черепаха кивнула вроде как сама себе.
– И он готов ответить за того, с кем шёл, – сказал второй.
И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.
– Это что… всё? – спросил наконец председатель.
– А что ещё? – ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.
– Разве этого мало? – добавил второй.
– Да, – сказал Лю, – это немало. Это очень даже немало.
– Разве что… – начал было первый и замолчал.
– Что? – тут же цепко спросил председатель. – Что именно?
Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.
– Может, мы и ошибаемся, – сказал первый неуверенно. – Может, нам просто показалось.
Председатель нетерпеливо дёрнул головой.
– Он может убить.
Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.
– Хорошо, – сказал председатель. – Ещё что-нибудь?
– Нет, – сказал второй быстро и твёрдо.
Председатель развёл руками.
– Ну, на нет и суда нет, – сказал он. – Следующий!
– Следующего придётся немного подождать, – сказал Лю.
– А что такое? – поинтересовался председатель.
– Он вспоминает, – пояснил Лю.
– Вспоминает? Ах да… – председатель почесал в замешательстве переносицу. – Перерыв! – объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.
Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит – вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.
«Мне было пять лет», – сказал Санька. Мы сидели у него дома – играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит – дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит – потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».
И мы стали играть дальше.
А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.
– Добрый день!
В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.
– Добрый-добрый, – улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и тоже улыбались.
– Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, –
