Я не вижу, чтобы среди руин рыскал в поисках жертвы кто-то из моих братьев, но это и к лучшему. Чем больше между нами расстояние, тем меньше вероятность, что мы примемся вымещать жажду убийства друг на друге. Наш легион давно распался, а узы братства, которые есть лишь жалкое подспорье алчбе проливать кровь, с каждым днем все истончаются.
Улицы устланы отделенными конечностями и располосованными телами. Почти все они холодны, но некоторые по-прежнему скорбно источают на ветру последние остатки тепла. Все время, пока я разглядываю мертвецов, в глубине моих глазниц нарастает зуд. Зрелище кровопролития пробуждает машину, поселившуюся в моей голове. Выплескивая мне в вены свой яд, Гвозди будто бы говорят со мной, напевают мне в уши сладкую ложь, что после очередного убийства моя жажда крови уймется, но я знаю, что это невозможно.
«…Голод, — слышу я их шепот, — жертва…»
Мое чутье улавливает движение раньше глаз.
Я обрушиваюсь на землю. Скалобетон под моими когтистыми сабатонами раскалывается сеткой трещин. С первым смертным созданием я расправляюсь выстрелом из пистолета. Тварь отчаянно вопит, пока невыносимый жар испаряет ее плоть, оставляя лишь обугленные кости. Второе животное — скорее всего, священник, судя по вычурной мантии, — бьется в судорогах, пока я потрошу его цепным топором. В воздухе разносится влажный треск, с которым я отдираю сухожилия от костей. Я держу дергающееся существо высоко над собой, пока кровь изливается из вскрытых вен. Алые струи заливают мне линзы, и я срываю шлем и подставляю лицо под кровавый водопад. Кровь переполняет мне рот, и я едва не теряю сознание от экстаза.
Заключенная во мне ярость впитывает кровавый дождь столь же жадно, как и я сам, отчего благодарные Гвозди посылают сквозь мое тело судороги наслаждения.
— Кровь… для Кровавого бога… — выдыхаю я молитвенные слова.
Горячий жизненный сок стекает по моему телу, струится меж бледных витков зарубцевавшихся ран и вдоль острых грубых черт, присущих отродьям Ангрона. Я с силой швыряю обескровленные останки на разбитую брусчатку.
Некоторые смертные молят о пощаде, пока я добавляю их жизни к счету жертв моего топора. Я спрашиваю себя, чем, по их разумению, они могут вымолить у меня пощаду. Неужели им невдомек, кто их убивает?
«Нет, — звенят Гвозди. — Они видят только силу, и волю, и ярость, и потому разбегаются, словно крысы, пред забвением, которое мы приносим. Трусы до последнего своего горячечного вздоха. Их Империум родился в крови и пламени. Будет лишь справедливо, если он так же и умрет».
На какое-то время я отдаюсь на волю Гвоздям, ныряю с головой в горячку исступленного гнева. Я не различаю лиц тех, кого расчленяю топором или сжигаю из пистолета. То единственное, чем смертные могут представлять для меня хоть какую-то ценность, с шумом расталкивают по жилам их крошечные трусливые сердца. Кровь их столь водяниста, столь насыщена слабостью, что пить ее почти унизительно.
Но я все равно лакаю ее, как в последний раз.
С воплями я загоняю очередного смертного, мчась на четвереньках, словно дикий зверь. Я потерял прыжковый ранец, а шлем волочится за мной на цепи, притороченной к поясу. На моем открытом лице застыл безумный оскал, забитый свернувшейся кровью товарищей моей теперешней жертвы. В тщетной попытке сбежать добыча спотыкается и падает у ног статуи, возвышающейся в центре площади. Когда я уже вздергиваю смертного, чтобы попировать на его крови, мой взгляд падает на изваяние, и я узнаю того, кого оно изображает.
Высеченный из обсидиана с золотыми прожилками, могучий космодесантник стоит в позе победителя над поверженным орочьим вождем. Символы на доспехе изменены — истерты временем и переделаны зубилом ваятеля. Но нечто в нем мне знакомо. Я узнаю щит и копье, которые он несет, и плащ. И острые грубые черты. Те самые, присущие сынам Ангрона.
Статуя изображает того, кого я когда-то знал. Брата, которого я…
Гвозди впиваются в мой разум, наказывают меня за воспоминание, но полностью пресечь его не могут. Погребенное под тысячелетиями кровопролития и резни, воспоминание всплывает на поверхность, и мой разум проясняется на миг столь краткий, что это кажется до смешного печальным. Мы уже были здесь раньше, сражались в крестовом походе Лже-Императора. Тогда мы носили доспехи, выкрашенные в цвет слоновой кости и кобальтовую синь, не такие, как моя тусклая бронзовая броня, покрытая багровыми разводами. Мы звались Пожирателями Миров, но еще раньше мы были кем-то еще. Вспоминать больно, ведь за сотню веков в аду столько всего забылось.
Мы нашли отца — Ангрона. Здесь, на этой планете, мы испили из колодца его одержимости и подчинили свои судьбы прихотям безумного бога. Возвышающаяся надо мной фигура столь же чужда мне теперь, как и те существа, которых мы вырезали здесь десять тысяч лет назад. Гвозди терзают меня за то, что я позволил себе отвлечься, выжигают глубинные каналы моего разума кислотным огнем. Убивать гораздо легче, чем думать, терзать гораздо приятнее, чем вспоминать.
«Мы как будто карабкаемся вверх по горе, отчаянно пытаясь достичь вершины — если не отцовского уважения, то хотя бы признания, — но раз за разом жестокая рука толкает нас вниз к подножию».
«Мы искалечили себя. Отдались Гвоздям, которые обратили нас в сломленных дикарей».
«Мы предали всех и вся ради очередного безразличного хозяина. Мы так и не стали свободны».
«Мы так и остались рабами».
Я даже не заметил, что раздавил в кулаке череп своей жертвы. Не обратил внимания на блестящие лоскуты плоти, просочившиеся меж пальцев, словно мякоть перезрелого плода. Я весь дрожу. Моя рука разжимается, и трепыхающееся тело падает в пепел. Я ничего не слышу, кроме грохота сдвоенных сердец.
Мы сражались здесь не с орками. Неужели они боятся признать, какой враг на самом деле противостоял нам — раса искусственных людей, которую мы истребили? Неужели нет такой лжи о нас, до которой не опустился бы прогнивший Империум? Есть ли в хрониках хоть крупица правды о его зарождении и о воинах, истекавших ради этого кровью?
«Убивай», — велят Гвозди. Я подчиняюсь.
Ярость вырывается из меня звериным ревом. Ярость швыряет меня вперед, и я врезаюсь в изваяние. С громоподобным хлопком основание переламывается, и статуя валится вместе со мной на землю.
