Он, впрочем, не был так уж сильно уверен, потому что еще через несколько минут моего зудения ворчливо согласился провести весь следующий день в поисках.
— Это означает, что тебе придется ехать одной в ботанический сад. Ты справишься сама, если я уверюсь, что у тебя надежный водитель?
Я откинула прочь все сомнения, связанные с гуркхами.
— Со мной все будет в порядке. Хозяйка сказала мне, что в Калькутте вообще никто бы никуда не ходил, если бы такие мелочи останавливали.
В ту ночь я взяла почитать перед сном один из двенадцати дневников Магды, которые привезла с собой в экспедицию. Поймите вот это, как будто пыталась сказать она, и вы поймете собственную судьбу. Бесплодное обещание столь многих историков: мало что в ее дневниках могло рассказать мне о моей семье и связать ее с Салли Риверс. Стиль Магды то и дело менялся от философского к развлекательному, а подчас энциклопедическому, но за холодной прозой ученого и красочными воспоминаниями об ушедшем веке сама женщина оставалась неуловимой. Почему? Память не музей, где нужно избавиться от одного предмета, чтобы освободить место для другого. На самом деле все мы до определенной степени корректируем наши воспоминания; изымаем из них те действия, которых стыдимся, пропускаем то, во что слишком больно вглядываться, проживаем наши жизни заново, обращаясь к прошлому. Но как автор дневника выбирает, что скрыть, а чем поделиться?
Я встала с кровати, собрала все, что смогла найти в Азиатском обществе и архивах ЮНИСЕНС, и принялась раскладывать бумаги на ковре в приблизительно хронологическом порядке: фотокопии колонок светской хроники девятнадцатого века, вырезки новостей, отчеты о прибывших и отплывших пароходах, репродукции старых открыток с изображениями кладбища на Парк-стрит и опиумных плантаций в долине Ганга (во времена Магды возделывалось шестьсот тысяч акров земли). Передо мной лежал панорамный коллаж Калькутты и северо-восточной Бенгалии начиная с 1885 года, когда Магда с Джозефом Айронстоуном вернулись в Индию супругами, когда Калькутта все еще была городом дворцов, городом «Тысячи и одной ночи», превратившимся в провинцию Бата и Челтнема. Китайцы еще не привезли сюда новый вид транспорта, этих злополучных рикш, пробиравшихся по залитым муссоном улицам, но уже были конки, телефоны и автомобили, ездившие по мосту Хаура.
В архивах Флитвудов также нашлась одна из поваренных книг Магды, оставшаяся вместе с поваром-бенгальцем, когда хозяйка вернулась в Англию; в ней рецепты бутерброда с сардинами и бараньего окорока — снабженные примечаниями самой Магды: «то, что надо, для сурового путешествия» — были помечены отпечатками пальцев (чьими?), как и страница с замечанием о «действенности пароварки Уоррена во время экспедиции в северный Бутан». Я повторяла про себя викторианские фразы и незнакомые слова из дневника Магды (годаун — склад у реки, бокс-валла — коробейник, уличный торговец или лавочник, тиффин — завтрак, фактория — торговое предприятие, пандит — мудрец, или учитель, или местный исследователь), пока чуть ли не услышала ее голос и не почувствовала запах слоеных пирожков с карри, которые подавал ее отец на свои еженедельные тиффины для ботанического общества.
Эту документальную сцену заполонили бумажные актеры, чьи имена мой язык отказывался произнести. Бормоча древнее заклинание: «Абракадабра! Аллаказам! Махендралал! Прапхуллачандра! Джагдишчандра!» — я, лежа в кровати, извлекала из забвения, словно джинна из волшебной лампы (или словно размытое изображение, спроецированное рассеянным светом камеры с маленьким отверстием, камеры обскура размером с комнату), тощего доктора Махендралала Саркара с седыми бакенбардами, врача редкой проницательности, воодушевившего отца Магды на изучение индийской «зеленой» медицины. Рядом с ним стояли профессор химии Прапхулла Чандра Рай, призывавший меня также заняться поисками отсутствующих элементов периодической таблицы, и угрюмый Джагдиш Чандра Бос, первый индийский профессор физики в Президентском колледже Калькутты (получавший две трети оклада своих британских коллег), который продемонстрировал — прямо здесь! в моем гостиничном номере! — беспроводную передачу сверхвысокочастотных сигналов сквозь толстые стены. Уж он-то имел представление о внечувственных формах общения! Когда Бос убирал свои затейливые приборы для записи мельчайших движений растений, я читала его слова, вдохновившие Магду настолько, что она их записала: «Созерцание придорожного сорняка в Калькутте стало для меня тем толчком, который перевернул весь ход моего мышления и переключил мое внимание с изучения мира неорганического на исследование живых организмов».
То были звезды, но ведь существовали и другие, безвестные артисты — те, что исполняли в ее пьесе многочисленные второстепенные роли садовников и помощников ботаников, нянь, плантаторов индиго и торговцев опиумом, всех, кто выходил на сцену и уходил с нее без объявления? Мне хотелось иметь какой-нибудь новый, усовершенствованный рентгеновский аппарат Вэла, где можно было бы установить столетнюю выдержку и обратить вспять процесс превращения твердых костей в прозрачные тени, поймать на пленку моих призраков. Я воспряла духом, обнаружив в дневниках раздел, озаглавленный «Rivers»,[36]но дальнейшее чтение показало, что он касался топографической съемки Индии.
Я не смогла придумать ничего лучше, чем пронумеровать, подписать буквами все, что имело отношение к Магде и Джозефу и могло быть проверено (как будто эти разрозненные крохи были свидетельством для суда), заполняя пробелы тем, о чем догадалась сама, читая между строк загадочных записей Магды. Учитывая, что она очень редко помечала их годом, я смогла лишь приблизительно проставить даты, в тех случаях, когда заметки о ее частной жизни находились рядом с комментариями о событиях национального значения. Но как могла я предположить, что должно стать вещественным доказательством «А» — очерк Магды о зарослях манго в Калькутте, сделанный через несколько дней после того, как они, с Джозефом приехали сюда, или же клочок бумаги, озаглавленный «Рецепт состава для переплетения книг», выпавший из ее дневника?
Сны, навеянные опиумом, — вот как назвал бы Джек ту бумажную повесть, что я собрала.
* * *
А. Заметки о манго и красном жасмине (Магда Айронстоун, ок. 1881–1885)
Сперва вы видите вереницу ноготков, плывущих вниз по бурой реке, словно желток разбитого яйца в жидкой подливке. Цветы обвиваются вокруг мола, тянутся вслед за сампаном,[37]разрезают мутное отражение дворца в Гарден-Рич, пока их наконец не прибивает к чему-то странному, выбеленному, наполовину зарытому в прибрежный песок. Кажется, что это большая мягкая резиновая кукла, но потом рука поднимается, делает медленный взмах в неожиданном направлении…
«Тело человека, чья семья слишком бедна, чтобы заплатить за его сожжение, — то было первое, что показал мне Джозеф, когда мы плыли вниз по Хугли, и я наблюдала, как джонки и долбленые лодки скользят по воде, увлекая за собой ноготки с гхатов,[38]расположенных выше, в Хауре».
