— Ну, а исполнительную власть в городе осуществляет мэрия, — продолжает с той же злобно-глумливой интонацией Бабай. — Возглавляет мэрию ваш покорный слуга, да. Рыбу ловим, охотничать начинаем помаленьку, рвы копаем…
— Противотанковые? — удивляется Ник.
— Скотопоимочные, — говорит Бабай и отворачивается, словно ему стыдно.
— То есть все, в общем-то, нормально? Жизнь наладилась? Так получается?
— Да как бы да, выходит, что так… Генератор вон в Кремле обещали запустить. Электричество будет, рации заработают, приемники, может, удастся с другими городами связаться, с Москвой… Прожектора будут, лампочки, ну, освещение то есть, да. Машины чинят, шесть штук, разобрали все, до винтика. На Кремлевской улице деревья вырубают, пни корчуют, чтобы проехать можно было.
Бабай говорит все это тихим голосом, не поворачиваясь. У Ника возникает ощущение, что в душе этого пожившего и многое в жизни повидавшего мужика идет упорная внутренняя борьба. Кто с кем там сражается, понять, конечно, невозможно, но наверняка ни одна из сторон не может сейчас одержать верх, и Бабай попросту тянет время.
Ник решает, что торопить события не стоит и задает следующий вопрос:
— А что в Кремле?
— Сосредоточие, — отвечает Бабай. — Центр всея земли. Пулеметы на стенах. Три штуки. Перед главными воротами траншеи вырыты, окопы. Колючка везде, в несколько рядов, такая, кольцами… забыл, как называется…
— Спирали Бруно или «Егоза», — подсказывает Ник.
— Во, точно, «Егоза». Из нее заграждений наделали везде — не пролезть, не перепрыгнуть. Когда надо рабочих пропустить, например, заграждения отодвигают, а так путь в Кремль всегда перекрыт.
Припомнив, что на экскурсии им показывали несколько ворот, через которые можно попасть внутрь старой крепости, Ник спра shy;шивает:
— А другие башни?
— Ту, через которую туристов водили обычно, Аслан велел законопатить. Проход камнями заложили и землей засыпали. Нижнюю башню тоже. Проезд засыпали.
— То есть теперь внутрь можно попасть только через самую большую башню, которая с часами?
— Ну да, через Спасскую. — Бабай, наконец, поворачивается и из-под косматых бровей тяжело смотрит на Ника. — А вы никак штурмовать Кремль задумали, да?
Хал вскакивает, проходится по чердаку, всем своим видом давая понять, что ему не нравится этот разговор. Гневно посверкивая глазами, он говорит, постепенно повышая голос:
— Да вы там совсем, блин… Прижились! Этот ментяра вас зашугал, что ли? Зачмарил, блин? Он завтра скажет — землю жрите, и что, блин, будете жрать?
— Сопляк! — вдруг рявкает Бабай. — Что ты понимаешь, а? Там женщины, дети… Это же последние люди, нету других! Да я, чтобы жизнь каждому сохранить, не то, что землю — навоз буду жрать, понял? На брюхе буду ползать… Аслан порядок установил. Свой, конечно, говняный, но порядок! Народ работает, пайку получает. Все общины в городе объединились. Почти все… Одиночки к нам идут, из-за города народ начинает подтягиваться. Потому что понимают люди — без порядка нельзя. Если каждый сам за себя будет, чем все закончится? Перебьем, передавим друг дружку… нам надо вместе. И верить. И работать. Все будет хорошо.
Последние слова Бабай бормочет совсем тихо и с такой тоскливой интонацией, что Эн тоже не выдерживает. Совсем как Хал, она вскакивает и кричит:
— Вы сами-то верите в то, что говорите? Какой порядок? Какое «все вместе»? Это же средневековье просто! Сеньор и его вассалы сидят в замке, а вокруг пеоны, ну, крестьяне, трудятся и выполняют все их приказы. Почему?
— Потому что у сеньора и вассалов есть автоматы, — негромко подсказывает ей ответ Ник. — Ты права, действительно средневековье. Только раньше были мечи и кольчуги, а теперь бронежилеты, АК и РПК[31].
— Нет у них бронежилетов, — качает лысой головой Бабай. — Но народу много, больше двухсот пятидесяти человек. И все с автоматами, верно. Плюс в Кремле постоянно бригады работают — землекопы, строители… Если что, Аслан их в бой первыми погонит. Ну, и женщины. Они там устроили что-то типа публичного дома, да. Дозоры на стенах, на башнях. Пост в тех воротах, что на Казанку смотрят…
— А они что, не засыпаны? — удивляется Ник.
— Нет, зачем? Там же вместо реки теперь сплошное болото, прямо до стен — ни пройти, ни проехать.
— Вы про генератор говорили — ну, что свет будет, прожектора и прочее. Когда его запустят?
— Через пару недель Садыков обещал.
— Садыков — это кто? — интересуется Хал. — Не Закир? Не с Адельки?
— Нет, его вроде Наилем зовут. Он не наш, не из Цирка. Механик, наладчик… по железной части, короче. Хороший специалист, тол shy;ковый.
Ник вытаскивает из половицы воткнутый туда Бабаем штык-нож, тщательно вытирает его и убирает в ножны. Мысли в его голове путаются. Положение партизан аховое, если не сказать — вообще проигрышное. Аслан хорошо укрепился в Кремле, а главное — сумел создать систему власти, несправедливую, как и любая подобная система, но к которой люди уже начали привыкать.
— Стабильность, — говорит Ник, прислушиваясь к звукам собственного голоса. Помолчав, он повторяет еще раз: — Ста-биль-ность… Человек способен привыкнуть ко всему. Говорят, в концлагерях люди умудрялись выпускать газеты, играть свадьбы, рожать детей, ставить спектакли.
— А ты как думал? — сверкает глазами из-под бровей Бабай. — Появишься весь такой краснознаменный, с оружием, с огнем большевистским в груди: «Я пришел, чтобы дать вам волю!», и тебя народ на руки поднимет? Да он тебя до ближайшего столба как раз и дотащит. А там вздернут тебя еще выше — и бетте.
— И что, все вот так думают, все так считают? — Ник набычивается и смотрит на Бабая исподлобья.
— Нет, конечно. Вместо Семена у нас новый старший над рыбаками — Заварзин Николай. Бедовый мужик, тертый, да. Похоже, у них там, в артели, подполье какое-то создается. И главный врач наш, Цапко, тоже вроде как с ними.
— А что Аслан, не знает?
— Нет, — качает головой Бабай. — Но узнает, конечно. Боюсь, тогда одними порками не отделаемся.
— Порками? — не понимает Ник.
— У нас теперь по новым законам в тюрьму не сажают и не штрафуют. У нас теперь порют. Ну, секут. Детей и женщин ивовыми прутьями, мужиков — стальной проволокой. Не поклонился аковцу — пять ударов. Не выполнил дневную норму — пятнадцать. Отказался от работы — двадцать пять в первый раз, потом вплоть до сотни. И так далее…
Вновь вытерев лысину, Бабай тихо добавляет:
— Сотню никто не выдержал еще…
Видимо, внутренняя борьба в душе новоявленного городского головы вновь входит в острую фазу. Ник понимает, что надо ковать железо, пока оно горячо и решительно трогает Бабая за плечо.
