Не стерпеть душе.
«Долорес» Все утро и почти весь день я провел в постеле, куксясь и декларируя нездоровье. Джок вносил не менее трех последовательных чашек восхитительного крепкого бульона, не говоря уже о бутерброде-другом время от времени. Иоанна пыталась смерить мне температуру.
— О нет, только попробуй! — возопил я.
— Но мы в Штатах всегда ее так меряем.
Спас меня колокол телефона: ярыжки Генерального Атторнея желали знать, что у меня с гражданством. После чего телефон прозвонил снова: Джордж, чей адвокат нагонял на него ужас. Джорджу я сообщил, что мой солиситор будет ужасальщиком получше, да и побыстрее: все свое ужасание он проделал днем раньше. После чего — новый звонок, и я сообщил клерку Начальника Полиции, что нет, в Участок я заскочить никак не смогу, ибо страдаю от третичной лихорадки.
Так оно и продолжалось. В преисподнюю, сдается мне, телефоны тоже провели.
Ожидал же я «Джерсийской вечерней афиши», ибо для действенности нашего предприятия сущностно важна хорошая пресса; к тому же, она может оказаться пользительна, когда дело дойдет до Суда.
Наш экземпляр газеты доставляется в шесть часов, однако другие, по всей очевидности, свой получают раньше, ибо телефонные звонки возобновились с удвоенной силой в половине пятого. Приведенные здесь в грубом порядке, они включали:
Одного ученого пастора, моего знакомца, который печально и, быть может, вполне разумно пожалел, что мы сперва не прибегли к ресурсам Церкви, а уж потом подвергали бы опасности свои души, заигрывая с Враждебными Силами;
Одной христианской ученой[176] — я-то думал, все они давно повымерли, — которая объяснила, что любое насилие происходит лишь в уме и есть всего-навсего манифестация Смертной Ошибки. Она еще говорила, когда я повесил трубку, но вряд ли она заметила;
Трех совершенно отдельных свидетелей Иеговы, которые сообщили, что Армагеддон назначен на 1975 год, и места среди 50 000 спасенных мне не отыщется, если только я побыстрее не совершу чего-нибудь с состоянием своей души. Я даже не стал им объяснять, что меня приводит в содрогание одна мысль о спасении в мире, населенном лишь иеговистами; я только дал каждому по номеру моих приятелей-зануд, которые, как я уверил звонильщиков, с удовольствием распахнут двери кому-нибудь из их секты;
Двух респектабельных знакомых — каждый вдруг осознал, что пригласил нас на ужин не в тот вечер, а потому перезвонит в должное время;
Трех аналогичных знакомых, кои приняли наши приглашения, но вдруг осознали, что у них прелиминарно — или, что вероятнее, постфактумно — уже назначено где-то еще;
Одного занимательного любителя реинкарнации, который в последней жизни был Зверем Апокалипсиса;
Одного довольно буйного малого, который втолковывал мне, что про Дьявола я все понял неправильно: «Она — цветная личность», — объяснил он;
Нескольких так называемых ведьм разнообразных деноминаций — некоторые глумились, а некоторые предлагали алиби;
Одного пьяного ирландца, который запросил подробный маршрут к моему жилищу, дабы он мог нанести мне визит и вышибить из меня мозги;
Одного парня по фамилии Смит, который сказал, что отправляется в церковь молиться за спасение моей души, но на особо живенький успех не рассчитывает;
Одной знаменитой деятельницы Группы защитников Реформы Закона о жестокости к животным, которая предложила забрать у меня пуделька и найти ему хороший дом. (Этой я сказал, что я тоже увлекаюсь жестокостью к животным, но пуделек у меня набивной, ибо, увы, скончался о прошлом годе неясным манером.)
«Джерсийская вечерняя афиша», судя по всему, оказала мне честь — и в самом деле, когда наконец доставили мой экземпляр, так оно и оказалось. По первой полосе заголовками и кляксами растекся весь Маккабрей, достойный печати[177]. От фотографии Иоанна и Джок просто катались по полу в приступе непристойного веселья: сенильный, ученый старина Маккабрей, опуделенный и трубконосный, слабоумно сиял с нее занимательнее некуда. Юная репортерша мисс Г. Глоссоп, очевидно, хорошо сделала свою домашнюю работу: все факты излагались ясно и обстоятельно. Старина Маккабрей, по всей видимости — эрудит не от мира сего, — страстно желая помочь друзьям в нужде, настолько успешно вышибал клин клином, что отправлявший ритуалы священник пал замертво — ко всеобщему сожалению — в самой кульминации службы. «Какой же, — подразумевалось в статье, — урожай пожнет виновник, избранный мишенью, если даже невинный пушкарь, так сказать, не смог перенести отката?» Далее мисс Глоссоп крайне информированным тоном перечисляла изумительные могущественные свойства, приписываемые Обедне Святого Секария, и жалела ту ведьму или колдуна, кто безрассудно попытается с нею тягаться своими убогонькими силенками. Ни один мало-мальски грамотный сатанист не упустил бы сути. Более того, стиль мисс Глоссоп, исключая легкой тенденции довольно свободно, щедро и даже отчасти избыточно определять глаголы наречиями, явно развивался из хороших образцов для подражания: ни единое «впоследствии выяснилось» не марало ее прозрачной прозы. Я был очень доволен. Я даже поднялся к ужину и сам совершил несколько телефонных звонков. Сэма дома не было — где он был, никто не знал, — но Джордж неохотно допустил, что уловка, похоже, действует успешно. Солли с набитым ртом (солиситоры ужинают гораздо раньше барристеров) подтвердил, что от паблисити образу моему чуточку получшеет, а также дал понять, что обвинение-другое против меня снято, а новых сочинили всего четыре-пять.
Душа моя положительно взбодрилась. За исключением перспективы провести несколько десятков лет в тюрьме, горизонт был вполне чист. Из кухни доносились взрывы хохота: там Джок, я полагаю, показывал мою фотографию своему доминошному приятелю и кухарке. Я снисходительно просиял.
Объявили, что ужин подан.
Едва ли есть нужда отмечать, что я не отношусь к числу тех, чей разум постоянно застревает на провианте; однако ежели он время от времени так поступает, обращаясь в сем направлении, то уж целеустремленности ему не занимать; а в особенности, как в данном случае, если выставленная на рассмотрение гастрономия представляет собой цесарку, сей триумф искусства птицевода. Конкретный пернатый друг был образцом до необычайности хорошей выводки: должно быть, жизнь он вел прекрасную и укромную. В тесной взаимосвязи с ним, распевая задумчивые лэ о каменистых склонах Пьемонта, то и дело опрокидывалась бутылочка «Бароло». Редко доводилось мне проживать столь счастливый и более невинный час, однако же, как нам излагает сам Мастер, только разнежишься — и вот тебе, из-за острого угла, из темного проулка выползает Судьба, перебирая в пальцах набитую угорью кожу, предназначенную для чьего-то затылка[178].
