Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
Прав ли Ключевский? Не перегнул ли палку, укоряя царя и правительство?.. Как хочется верить, что Россия в конце XIX века процветала, цари заботились о счастье своих подданных, министры о просвещении и прокормлении народа, великие князья и прочее дворянство — о духовном и телесном здоровье нации, полиция — об охранении чести и безопасности каждого гражданина. Но где в великой и честной русской литературе, изображающей русскую жизнь в 1880–1890 годы, отыскать эти идеалистические картины?.. Роман Льва Толстого «Воскресение» — протест против равнодушия чиновничьей России к судьбам населяющих ее людей. «Гарденины» Александра Эртеля рисуют безрадостную картину русского захолустья. Очерки Глеба Успенского «Власть земли» и «Живые цифры» — это мучительный стон писателя, наглядевшегося на крестьянскую и фабричную жизнь. Безумием было бы утверждать, что землепашец процветает, сравнив его избу с дворянской усадьбой, его зипун с шубой волостного писаря, его похлебку с обедом гвардейского поручика. Государство как будто нарочно не желало, чтобы большинство его жителей перекочевало из допетровской эпохи в XIX век.
Особенно страдали окраины обширной страны, о которых, кажется, вовсе позабыли. «По Амуру живет очень насмешливый народ, — пишет А. С. Суворину 27 июня 1890 года из Благовещенска А. П. Чехов, — все смеются, что Россия хлопочет о Болгарии, которая гроша медного не стоит, и совсем забыла об Амуре. Нерасчетливо и неумно».
«Пермский губернатор, бывший в Петербурге более двух месяцев, — записывает в дневнике 22 декабря 1886 года государственный секретарь А. А. Половцев, — видел министра внутренних дел лишь однажды по приезде на самое короткое время и теперь уезжает, не видев его вторично, а между тем пермское царство в настоящую минуту представляет много требующих разрешения вопросов».
Технический прогресс, которым был увлечен весь цивилизованный мир, ощущался главным образом лишь в Петербурге. Завелись телефоны, даже в Мраморном дворце, забитом тяжелой роскошью XVIII века, в 1883 году появился аппарат, по которому Константин Константинович разговаривал с родственниками и министрами и даже слушал музыкальные концерты из императорских театров. Наступало время автомобилей, аэропланов, кинематографа, пулеметов, броневиков, удушающих газов.
Чем мог похвастаться державный Петербург?.. Миролюбивой политикой?.. Еще бы ей не быть, когда бюджет трещит по швам, а единственный верный союзник в мире — нищий черногорский князь.
Народом-богоносцем?.. Но православие обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев использовал не по назначению, требуя от него земных благ — создания политического единства страны.
Просвещением?.. Оно медленно развивалось, только благодаря заботе не государства, а купцов-благотворителей, строивших и содержавших народные школы и профессиональные училища.
Трудом на благо Отечества?.. Да Петербург был просто набит праздными людьми, особенно дворянского сословия.
Константин Константинович, занятый поэзией, семьей, Государевой ротой, Академией Наук, Финскими педагогическими курсами и множеством более мелких обязанностей, мало обращал внимания на внешнюю и внутреннюю политику России. Если и случалось поговорить о судьбах родной страны, то это были не раздумья наболевшего сердца, а мимолетный всплеск интереса к одной из тем, затронутой в беседе со знакомым.
«В политике дела запутываются. Болгары и не думают слушать волю нашего Государя. Кажется, придется их проучить, и, пожалуй, дойдет до европейской войны» (29 сентября 1886 г.).
«Толпа человек в тысячу, состоящая из студентов университета и медико-хирургической академии, отправилась на днях на кладбище служить панихиду на могиле Добролюбова по случаю 25-летия его кончины. Градоначальник Грессер увещевал толпу вести себя смирно. Кажется, его не слушали, он еле-еле уехал. Потом на Кузнечном переулке вызванные по тревоге казаки и городовые окружили студентов и всех переписали. Хорошенько не знаю, как было дело, но думаю, что, если хотят служить панихиду по ком бы то ни было, мешать не следует, равно как и видеть в этом что-нибудь, направленное против правительства» (19 ноября 1886 г.).
«Не лежит у меня сердце к Вильгельму II[68], и это не от племенной вражды. Деда его[69] я любил и уважал, и мне не бывало стыдно перед ним преклоняться. А внук и егозит, и шутит как-то плоско, и постоянно удивляет неожиданными и странными выходками. Я вполне понимаю, что он не может нравиться Государю, преисполненному величавого спокойствия и добродушной простоты, тогда как тот так и льнет к нашему Царю» (11 августа 1890 г.).
«В городе, в обществе, на бирже поговаривают, что Германия воспользуется нашим невыгодным положением, голодом и еще не начатым перевооружением и объявит нам войну» (11 ноября 1891 г.).
Приведенные цитаты — почти все мысли о России царствования Александра III, которые Константин Константинович доверил своему дневнику. Гораздо чаще и больше он пишет, а значит, и думает о жизни в летнем военном лагере, «Измайловских досугах», поступках родственников.
Может, он просто боится доверить бумаге свои крамольные рассуждения? Вряд ли. Он доверяет дневнику столь сокровенные и даже постыдные мысли, пересказы своих позорных поступков, которые и на исповеди язык не повернется произнести.
Великий князь не ощущал и не понимал России в целом — как государства, потому что все время был занят конкретными личными и общественными делами и само его воспитание исключало чувство недовольства поступками монарха. Именно в царствование кузена Саши, когда Константин Константинович наиболее плодотворно трудился на благо России, он меньше всего задумывался над судьбой родины, она становится на время просто местом службы и проживания.
«Странное дело: бывало, прежде за границей мною овладевала нестерпимая тоска по родине. Теперь не то. Мне здесь[70] очень хорошо, и я ценю выпавшие мне на долю тишину, свободу, спокойствие» (8 мая 1892 г.).
Взять, к примеру, голод 1891–1892 годов, обрушившийся, в первую очередь, на русских крестьян. Лев Толстой организует бесплатные столовые и пишет воззвания о помощи голодающим, Антон Чехов мечется от деревни к деревне, пытаясь лечить больных и умирающих, десятки тысяч просвещенных русских людей взялись, по мере сил, помогать выжить народу. И вдруг оказывается, что на это несчастье, унесшее множество жизней и отбросившее экономику России на несколько лет назад, великий князь откликнулся лишь тремя равнодушным фразами.
«Во многих местностях России жалуются на засуху и опасаются голода» (16 июня 1891 г.).
«Мысль о голоде неотступна у всех, только и разговору, что о пострадавших» (15 ноября 1891 г.).
«Государь с неудовольствием отзывался о письме гр[афа] Л. Толстого о пострадавших от неурожая, помещенном в «Дейли телеграф», перепечатанном «Московскими ведомостями» и наделавшем здесь много шума» (2 февраля 1892 г.).
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 85
