Интересно также и то, как в сознании жителей села конструировались отношения: государство — крестьянство. В своих письмах они нередко сетовали на отдельные аспекты государственной политики. Обычно это были жалобы на практику давления на единоличников с целью привлечь их в колхозы, на чрезмерность натуральных и денежных государственных повинностей, ежегодные лесозаготовительные компании, бедственный уровень жизни. Как правило, такие жалобы имели конкретный характер, обобщения встречались не часто, но они все же имели место. Важно подчеркнуть, что нередко авторы таких писем ссылались на какой-либо законодательный или рассматриваемый ими в качестве такого документ, оправдывающий их позицию (протест против притеснения). В начале 1930-х годов это были, как правило, статья И. В. Сталина «Головокружение от успехов» и Примерный устав сельскохозяйственной артели 1930 года. В середине 1930-х таким документом стал новый устав сельхозартели 1935 года, содержавший еще большие уступки. Наконец, они ссылались на Конституцию 1936 года, отдельные постановления советского правительства и ЦК партии. В тех случаях, когда крестьяне сомневались в своих правовых познаниях, они могли напрямую попросить вождя разъяснить интересующий их вопрос или содействовать в получении надлежащих законодательных актов. Например, житель деревни Кувшиново Приозерного района Афанасий Ляпшин в 1930 году просил И. В. Сталина: «Дорогой товарищ Сталин, будь добрый ответь следующие вопросы. Если не можешь письменно, то вышли мне законы наложным платежом, земельный кодекс, классовый принцип о бедняке и середняке и какие хозяйства к ним относятся по имущественному положению…»[335] Разумеется, таким способом крестьяне пытались легитимизировать свои требования, но показательно то, что в письмах совершенно отсутствуют какие-либо законотворческие инициативы. Даже обсуждение в 1936 году проекта новой конституции, судя по сводкам, не вызвало серьезного интереса у крестьян Северного края и прошло формально, как очередная массовая кампания[336]. Таким образом в 1930-е годы крестьяне, по-видимому, не только не стремились к реальному участию в законотворчестве, но и сами ощущали себя скорее объектом политики. Показательно в этом отношении и то, что именно государственные повинности являлись одним из наиболее волновавших жителей села вопросом функционирования в стране общественного механизма. Вопросы социального обеспечения или потребкооперации попадали в фокус крестьянского внимания несравненно реже. Похоже, что крестьяне Севера в данном случае строили свои отношения с властью по известной формуле: «государство ничего не может дать, государство может лишь меньше взять». Такое понимание власти было не столь уж далеко от упомянутого выше образа помойной ямы.
Естественно, постоянно звучавшей в «письмах во власть» темой на протяжении всех 1930-х годов были жалобы на злоупотребления на местах. При этом, учитывая нюансы, изложенные в предыдущем разделе настоящей работы, не стоит недооценивать критичность крестьян, будто бы видевших источник всех своих несчастий в действиях местной администрации и обелявших центральные органы. В данном контексте для нас более важен не вопрос о том, возлагали или нет селяне ответственность за происходящее с ними на И. В. Сталина и политическое руководство страны, а то обстоятельство, что они имплицитно наделяли их способностью разрешать существовавшие в жизни авторов писем проблемы. Таким образом, вожди становились для крестьян своеобразной апелляционной инстанцией практически по всем вопросам общественной жизни села. Жалобы на местные органы власти нередко переплетались в письмах с проблемами социальных отношений, их авторы нередко скатывались к выяснению мелких деревенских склок и разногласий. В начале 1930-х годов крестьяне, как правило, жаловались на неправильное, по их мнению, «окулачивание» (связанные с этим выселения, описания имущества, обложения индивидуальным налогом). В дальнейшем в обращениях появились и другие социальные мотивы. Например, селькор В. Шабаков из деревни Павловская Вожегодского района, сочиняя время от времени едкие статейки для местной прессы и колхозной стенгазеты, вызвал тем самым неприязнь председателя сельсовета и администрации колхоза. Последние, но словам активиста, «преследовали» его «экономически и физически». Селькор тоже не оставался в долгу и в ответ писал доносы в различные районные организации, обвиняя своих преследователей во «вредительстве» и воровстве колхозной собственности. Однако поскольку ни райзо, ни районное отделение НКВД ожидаемых мер воздействия так и не приняли, В. Шабаков обратился с просьбой рассмотреть это дело непосредственно к И. В. Сталину[337].
В другом случае сталинская ударница М. Т. Разгулова, свинарка из колхоза «Правда Севера» Грязовецкого района, по всей видимости решила заменить собой одновременно местного участкового и колхозного сторожа. По ночам она по собственной инициативе выходила на улицы родной деревни и отлавливала односельчан, несущих что-либо ценное с колхозного двора (воровство обычно ограничивалось ведром кормовой посыпки). Разумеется, в результате М. Т. Разгулова перессорилась с частью односельчан. Представители местной власти воспринимали ее активную деятельность с улыбкой, что тоже не устраивало бравую ударницу. В итоге вся эта ситуация и стала поводом для обращения за содействием к секретарю крайкома ВКП(б) В. И. Иванову[338]. Такие случаи были отнюдь не единичны, социальные противоречия по числу упоминаний занимают первую строчку в перечне тем крестьянских обращений вождям. И это не случайно. По-видимому, в представлениях крестьян вождь все более обретал черты независимого арбитра в деревенских конфликтах, той надсоциальной силы, которая способна адекватно оценить ситуацию. Этому способствовали два фактора. Во-первых, отмечаемый в современных исследованиях высокий уровень конфликтности в российской деревне 1930-х годов[339]. Во-вторых, разрушение в ходе коллективизации привычных для крестьян общинных механизмов разрешения деревенских противоречий.
