В день, когда стало известно, что умер Майк Науменко, у нас была назначена встреча. У него дома. Я пришел. Илья был расстроен и нервен. Однако на сей раз он был как-то уж слишком расстроен, так что я решил, что у него что-то случилось. Стал спрашивать — он отнекивался. И тогда до меня дошло: «Это ты из-за Майка, что ли?».
29=1
В августе 92-го в Сочи случился какой-то дежурный рок-фестиваль из разряда «потешить отдыхающих». Отдыхающими были все, включая музыкантов, их жен, детей, и даже одна какая-то теща затесалась, судя по рассказам.
Расселили всех в Абхазии, в каком-то санатории чуть ближе Гагры; поиграли, погуляли, покупались, собрались, поехали дальше. Все, кроме Кормильцева и жен музыкантов «Нау», коих числом было, если не ошибаюсь, шестеро. Кажется, были чьи-то дети, но ручаться не могу — не помню. Решили еще на пляже полежать, покупаться…
И лежали на пляже, когда показались в бухточке три катера — два побольше, один поменьше. А потом с того, который поменьше, по-над пляжем ударил крупнокалиберный пулемет. Илья впоследствии удивлялся, с какой скоростью, оказывается, человек может самозакопаться в песок. Рассказывая, нервно всхохатывал: «Думаешь, я один закопался? Там весь пляж закопался»…
Катера подошли к пляжу, с них запрыгали крепкие ребята с АКМ-ами, обмотанными цветной изолентой, улыбались, кричали: «Девочки, отдыхайте! Сейчас мы этих абхазов успокоим, будем вино пить, шашлыки жарить»… И бежали вверх, на дорогу. Два катера, которые побольше, торчали носами в песок, а маленький бросили, не заглушив мотор, и он медленно выписывал по бухточке замысловатые круги.
Так Илья попал на войну. Потом говорил, что теперь знает первый признак того, что война близко: люди разбирают на части свои автомобили. Сливают бензин, выкручивают свечи, выдирают провода — чтобы сразу было понятно, что машина не на ходу. Первое, что потребуют люди с оружием (все равно, свои или чужие) — автомобиль.
Ночью Илья вышел из дачки покурить. Стояла полная тишина, но рядом ощущалось какое-то движение; Илья не сразу понял, что прямо по территории санатория куда-то в горы идет целая колонна абхазов. С охотничьими ружьями, с какими-то доисторическими винтовками, на носилках несли раненых. Илья курил, они шли мимо, на него не оглядывались. В полной тишине.
А дальше начался цирк. Война, очевидно, где-то происходила — слышались отдаленные выстрелы, время от времени по шоссе вдоль берега проносились машины с вооруженными людьми, в остальном все было как бы даже спокойно, но уехать было уже нельзя. И главное действо разворачивалось среди отдыхающих.
Илья, все так же нервно всхохатывая, живописал пару московских интеллигентов, мужа и жену, которые приехали купать в море огромного дога, потому что у того «ножки больные». Они постоянно звонили в Москву (междугородная связь работала), требовали, чтобы их отсюда забрали, хотя ребенку было ясно, что забрать их невозможно. Шли дни. Деваться было некуда. На Илье «висели» жены и дети.
Потом откуда-то появился автобус, который шел в сторону Сочи. Илья слишком поздно о нем узнал — когда прибежали, он был забит под завязку. Влезть даже под потолок было уже невозможно. Хотя там, под потолком, можно было рассмотреть дога с больными ножками — как-то его туда всунули. Илья с женско-детской компанией остался на месте; автобус с догом ушел.
А в остальном все было, как прежде — еда, вино, море, пляж… Потом появился Слава Бутусов — «Наутилус» отыграл концерты в Петропавловске-Казахском, все поехали домой, а Слава рванул спасать жену Анжелику. Бутусов, надо признать, время от времени совершал удивительно неординарные телодвижения, на которые способен только очень мужественный человек.
Выбрались странно — «девчонки» подговорили приехавших однажды грузин, те под дулом автомата заставили местного абхаза на «Волге» их забрать, в «Волгу» забилось восемь человек, плюс сам водила, и поехали. Абхаз их вез и все время твердил, что плохо это, теперь его точно убьют, домой не вернется. Илюша, когда рассказал об абхазе, помолчал и закончил: «Знаешь, мне было уже пофигу».
Мост через пограничную речку Псоу переходили под дулами, которые наведены были на них и с той, и с другой стороны. Илья рассказывал, нервно всхохатывая — видимо, там было очень страшно.
Меня эта история тоже зацепила — косвенно, но нервно. Был у меня друг, грузин, Дик Эсакиа. Человек исключительной интеллигентности — он мог говорить с людьми только так, чтобы никоим образом их не потревожить, потому всегда разговаривал с тоненькой такой улыбочкой. Но погулять был мастер и примерно в то же время затащил меня на какую-то пьянку. Народу было много, выделялся Тенгиз, так его звали, кажется. Молоденький грузин, лихо танцевал, флиртовал, улыбался… Погуляли сильно. Я два дня отлеживался, потом появился, и Дик со своей улыбочкой спросил: «Помнишь Тенгиза?». А как не помнить, когда мы третьего дня на Маяковке гулеванили?.. «В госпитале лежит, — сказал Дик, — без ноги»…
«Как?! Что?! Почему?! Как такое вообще может быть?!» «А помнишь, он на следующее утро должен был в Тбилиси лететь?» Действительно, Тенгизу нужно было какие-то документы выправить, приходилось лететь… «Приехал домой, его там — раз! — и на фронт; в первый день на мине подорвался — нет больше ноги»… Дик говорил и улыбался — ему было очень плохо.
Я рассказал это Илье, тот помотал головой и сказал: «Жалко парня — главное, зря, все равно они проиграют». «Ты откуда знаешь?» — спросил я. Оказалось, Илья рассказывал про эту войну своему другу, замечательному историку, и тот спросил, кто больше похож на солдат, а кто — на крестьян. Илья сказал, что на крестьян похожи абхазы. «Значит, они победят, — сказал историк. — У солдат наступает момент, когда они останавливаются, у крестьян нет предела сопротивления»…
30
В начале 90-х Илья жил еще в Екатеринбурге, пытаясь заниматься «вещами, более интересными, чем писание песен». И в то же время новый «Наутилус» постепенно набирал обороты, методично обессмысливая все, что происходило с Ильей. Включая саму жизнь в Екатеринбурге.
Он плюнул на все и уехал в Москву.
В чем была своя забавность — «Наутилус»-то базировался в Питере… Он не поехал к «Наутилусу», он пошел в свою сторону.
Илья курил. Но думал о здоровье. Поэтому он бросал курить.
Бросал легко — без томительного мучительства, как это бывает с обычными курильщиками. Бросал и мог не курить очень долго. Мог целый год не курить…
Но раз в год наступало время, когда нужно было писать стихи для нового альбома «Нау». Это был знак нового времени — год он стихи для Славы не писал, потом садился и за неделю набрасывал штук двадцать текстов. Отдавал Славе и был еще на год свободен.
