В La Nacional знакомлюсь с гладко выбритым турецким антикваром Аланом. Он танцует уже девять лет и живет здесь месяцами. Почему?
— Maniaco, tango maniaco, вот кто я такой. Понимаешь?
О да, я понимаю.
Представителей нового племени танго-эмигрантов, таких как Джульетта, решивших сделать Буэнос-Айрес своим домом, — можно встретить и в знаменитой студии Динцеля. В зале, узкие стены которого обклеены танцевальными фото прошлых лет, восседает голубоглазый и лысый Родольфо Динцель.
У его ног, в буквальном смысле, сидят последователи: тут и американка из Молдавии двадцати трех лет, бросившая учебу на юридическом ради танго. И канадско-аргентинская тридцатилетняя дама, отвергнувшая жениха и карьеру диетолога, чтобы найти себя в танго. И колумбийская балерина в черной фуфайке и с поразительным прессом, изменившая Чайковскому с танго.
Они и им подобные — послы танго-мира, живущие не ради славы или денег, а во имя мечты. Каждый день ученики приходят в студию пить мате, обсуждать шаги и милонги и слушать Родольфо, вещавшего, как сфинкс, из глубин своего табачного дыма.
— Маэстро, — начинает какая-то девушка.
— Я не маэстро, — обрывает ее он. — Я человек, который танцует уже сорок лет и все еще не знает, что такое танго.
(Пауза. Родольфо и Глория Динцель — одна из величайших пар; живые легенды, чьи старые туфли даже выставлены во Всемирном музее танго, расположенном над Café Tortoni.)
— Хорошо, Родольфо, скажите, чем вы объясняете успех танго в Европе?
— Ну, в свое время европейцы пришли со стеклянными бусами в обмен на золото. Теперь предприимчивые аргентинцы берут стеклянные бусы в виде танго и везут в Париж и Лондон. Вот, говорят они, мы даем вам нуэво, всякую акробатику. А вы нам дайте денег и славы. Честно, разве нет?
Сарказм в его словах не остается незамеченным, все посмеиваются.
— Но нуэво сейчас так популярно… — возражает кто-то.
— Слушай: девушки, выступающие в этом стиле, сначала показывают вам исподнее, а уж потом лицо. Танго — танец душевной боли, это связь между танцорами, чувственный союз. А не долбаные шпагаты.
Мы поглядываем на великого тангеро, дрожа от восхищения и негодования, пока он не исчезает в очередном облаке табачного дыма.
Сквозь дым я рассматриваю одухотворенные лица и пытаюсь понять, как же человек превращается из танго-зависимого в неизлечимо больного танго-лихорадкой? Танго-зависимость означает, что вы без ума от танго, как все присутствующие в студии, включая меня. Но когда вы доводите до предела свое безумие, живете фантазией, будто она реальность, это уже лихорадка.
Ну, и что здесь плохого, можете вы спросить. В конце концов, сам Гавито сказал: «Никогда не отказывайся от мечты». Но он не был сорокалетней французской стюардессой, бросившей работу и оборвавшей связи с прошлой жизнью. Карлос Гавито не знал ничего, кроме танго, и терять ему было нечего, а вот брать из танго он мог все. А такие люди, как Джульетта или ученики Сфинкса, отложили свои реальные жизни в обмен на мечту.
Воскресная ночь: La Viruta, осталось три милонги.
В зале слишком низкий потолок, слишком много людей, у меня болят ноги от новых туфель, и терзает ужасное беспокойство о моем неизбежном возвращении в Эдинбург и о Терри. За три недели он ни разу не позвонил, а каждый раз, когда я набирала, его не оказывалось дома. Редкие электронные письма от моего мужчины выглядели неживыми, как будто их писал кто-то холодный, бесчувственный и далекий: «все нормально, все хорошо».
На пути в туалет в холле я замечаю Итальянца. Он бьется своей набриолиненной головой о стену и причитает: «Сука, сука…»
Да, жизнь иногда оказывается сукой. Наверное, поэтому бедолага потерял все свои зубы. Напуганная, я не решаюсь пройти мимо и наблюдаю, пока ему не удается взять себя в руки и вернуться к кромке танцпола, где его, словно умирающего карпа, захлестывает волна музыки.
Мерседес и Марио, слава богу, на своем привычном месте, распивают традиционную бутылку шампанского. Они приветствуют меня поцелуями, хотя не уверена, что они помнят, кто я такая, ведь прошло столько лет.
— А вот и Задница, — объявляет Марио. Невысокая женщина в тонкой юбке, под которой угадываются стринги, льнет к партнеру, виляя задом при каждом движении.
— Вот что она делает, по ее мнению? — сердится Мерседес. — Это же не танго, а ча-ча-ча. Ча-ча-ча! — выкрикивает она в направлении танцующей.
Но та безмятежна. На танцполе тем временем появляется девушка с упругим животом, открытым для всеобщего обозрения.
— Чудовищно, — комментировала бывшая балерина. — В танго главное элегантность и estampa. А тут танец живота и голое мясо. Чудовищно.
— Чудовищно, — соглашаюсь я, чтобы не омрачать атмосферу за нашим столиком.
— Просто ужасно, — поддакивает Марио, не отрывая, впрочем, глаз от голого живота. Я спрашиваю о его танго.
— Был женат на профессиональной тангере, мы давали уроки и выступали, но тогда-то я и увидел жизнь танцоров, вечно ожидающих, когда танец их накормит. Ужасная жизнь… С женой расстались. Теперь прихожу на танго, чтобы привнести что-то в танец, а не забрать у него.
Хотя Мерседес не отрывает глаз от танцпола, она слышит нас:
— Для меня все началось двадцать лет назад. Родители умерли, я развелась. Наступила адская жизнь: плакала без остановки. Тогда и начала танцевать, с тех пор никогда не оглядываюсь в прошлое. Когда уходишь каждый вечер, перед этим красишься и одеваешься, некогда себя жалеть. Я встаю в полдень, ем и планирую, на какую милонгу отправиться. Что-то в повседневной жизни мы, конечно, упускаем, но по крайней мере у нас есть танго. Мне жаль людей, у кого его нет, в чем они находят утешение? В телевизоре?
— Посмотри на него, хорош, — говорит Марио. — И двигается здорово. Вот только партнерша — квашня какая-то.
У мужчины измученное лицо, брюки с высокой талией и зализанные назад волосы — так мог выглядеть матрос начала XX века из Пуэрто-Мадеро. Я с радостью откликаюсь на его приглашение. Родом из Греции, он танцует как человек, приговоренный к повешению на рассвете.
— Я здесь два месяца. В Патре нет танго, в Афинах — да, но дважды в неделю кататься на милонги по четыреста километров… Поэтому я приехал в Буэнос-Айрес на полгода.
— Наслаждаешься? — глупый вопрос. В его глазах горит огонь танго-лихорадки в запущенной форме.
— Безумно люблю танго. Танцуя, я могу понимать, что чувствую. Много внутри, слишком много, хочет наружу. Простите, мой английский не очень.
— Но что ты будешь делать, когда вернешься в Грецию? Как жить без танго?
— Не знаю, — улыбка солнечных морщинок. — Не хочу думать. Ужасно. Не могу без танго. Я нуждаюсь в танце.
Апостолос владеет книжным магазином. Я завожу разговор о греческих писателях и спрашиваю его о Каввадиасе, чье творчество открыла для себя недавно, но после двух минут беседы не о танце он начинает ерзать.
