Бухты изрезали низкий берег,Все паруса убежали в море…[124]
Солнце закатывалось за Стрелецкий мыс, отражаясь и искрясь на далёком куполе едва различимого отсюда Свято-Владимирова монастыря, и, томимый духовной жаждой, уже отверг гневный киевский князь многословных иудеев и велеречивых магометан, а с легатом из Рима даже и говорить не пожелал; и пришёл тогда к нему греческий филосóф, и показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: «Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева». Философ же сказал: «Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись». Владимиру же запало это в сердце и сказал он: «Подожду ещё немного», – желая разузнать о всех верах. Был он гневен и горд, и возжелал в жёны себе царевну Анну, сестру византийских базилевсов, и снарядил свою железную варяжскую дружину, и осадил греческий Херсонес, и взял его. Но царевна, приплыв на корабле из далёкого Царьграда, нашла грозного Владимира скорбящим, ослепшим, больным, и послала сказать ему: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего». И повелел незрячий Владимир крестить себя. И крестили его греки в Херсонесе, в баптистерии древнего храма Святого Василия посреди рыночной площади, и дали ему в крещении имя Василия Доброго, епископа херсонесского. И когда иерей возложил руку, тотчас князь прозрел, и увидел себя в храме, и греков вокруг, и царевну Анну, и сказал тогда: «Теперь узнал я истинного Бога».
Был пустынен вечерний пляж, солнце уходило от Херсонеса, от Туровки, валилось в море, ставшее масляным, золотистым, горячим. В черте ленивого прибоя стояла только одна купальщица, вся в странном белом, искрящемся одеянии, совсем непохожем на водные гарнитуры туровских курортниц, и Ахматова подумала, что она, наверное, приезжая иностранка. И ещё почему-то подумала, что Херсонес – самое главное для неё теперь место в мире. А купальщица смотрела прямо на бредущую к морю по песку девочку, и смеялась, и манила её к себе рукой:
Я, тайному велению покорна,Товарища свободного избрав,Любила только солнце и деревья.Однажды поздним летом иностранкуЯ встретила в лукавый час зари,И вместе мы купались в тёплом море,Её одежда странной мне казалась,Ещё страннее – губы, а слова —Как звёзды падали сентябрьской ночью.И стройная меня учила плавать,Одной рукой поддерживая тело,Неопытное на тугих волнах.И часто, стоя в голубой воде,Она со мной неспешно говорила,И мне казалось, что вершины лесаСлегка шумят, или хрустит песок,Иль голосом серебряным волынкаВдали поет о вечере разлук…[125]
Был пустынен вечерний пляж. Никого вокруг не было. Девочка стояла на берегу, зажимая уши руками, защищаясь от звона и шума, наполняющего воздух вокруг неё. И сияло над белоснежными колоннами Херсонеса яростное низкое солнце, и вдохновенный папа Климент, любимый ученик апостола Петра, грозил своим посохом языческим храмам, и лихие дружинники князя Владимира с гиканьем неслись мимо, во весь опор, к стенам города, изготовившегося к осаде…
VI
Ахматова читает Пушкина – Подготовка к пушкинскому юбилею – «В начале жизни школу помню я…» – А. А. Горенко в конце 1890-х – «Ариадна Великолепная» – Семейные размолвки.
Вернувшись из Херсонеса в Царское Село осенью 1897 года, Ахматова другими глазами взглянула на окружавший её мир. Для домашних, родственников и немногих царскосельских знакомых она продолжала оставаться тихим, скромным восьмилетним ребёнком, к одиноким чудачествам и вечной упрямой задумчивости которого давно все привыкли и не считали их за помеху. А между тем в телесной оболочке этого ребёнка невидимо для всех уже рвались и истлевали последние душевные связи, защищающие незрелое человеческое существо от пробуждения тех переживаний, которые, проснувшись, не оставляют камня на камне от ощущения постоянной устойчивости и гармонии вокруг, то есть от того, что собственно и именуется детством.
Возрастная ломка совпала у Ахматовой с появлением интереса к пушкинским стихам, чему в большой мере помогало растущее оживление вокруг имени поэта в канун столетнего юбилея его рождения. Нужно помнить: творчество Пушкина, равно как и личность знаменитого молодого поэта, смертельно раненного на дуэли с кавалергардом Жоржем Дантесом на Чёрной речке в далёком 1837 году, всю вторую половину XIX века были «камнем преткновения» русской общественной мысли. В юности Пушкин дерзил царю Александру I и его вельможам, попал в опалу, сочинял богохульные стихи, и был в конце концов сослан на два года в имение Михайловское под Псковом. Это как будто приближало Пушкина к свободолюбцам-либералам и даже к нигилистам последующей российской эпохи реформ. Однако вожди отечественной фронды XIX века понимали, что за исключением нескольких юношеских текстов наследие поэта, мягко говоря, не близко их собственным идейным установкам. В царствование Николая I Пушкин, возвращённый из ссылки молодым императором (они были почти ровесники), оказался приближен к трону, поддерживал многие из государственных начинаний Николая, воспел разгром польских мятежников в 1831 году, исполнял должность придворного историографа и составлял проекты народного воспитания и просвещения. Держался он независимо, но был искренним русским патриотом и монархистом. Помимо прочего, Пушкин высоко ценил (справедливо) многие из человеческих качеств императора, – равно как и Николай, человек военный и крутой, хотя и осуждал богемные выходки Пушкина, но к словам его прислушивался и в своём кругу говорил о «сочинителе» с нескрываемым восхищением, как о «самом умном человеке в России». Личная близость Пушкина к царю не была ни для кого секретом, и потому, после достаточно странных обстоятельств, сопутствовавших трагической гибели поэта, сведущие люди в столицах открыто говорили о политической придворной интриге против Пушкина как о главной причине этой безвременной смерти. Сам Пушкин на смертном одре велел сказать Государю, что «жаль умирать, весь бы был его». Николай в записке, переданной в дом на Мойке, 12, через врача в страшную ночь с 27 на 28 января 1837 года, писал:
Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение.
Легко понять, что либеральная интеллигенция к Пушкину всегда относилась неприязненно, повторяя с грустью вслед за В. Г. Белинским, что из-за своих верноподданнических стихов поэт утратил любовь народа, а его «Сказки» и вовсе «решительно дурны». Нигилисты же просто люто ненавидели пушкинскую поэзию («у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!»[126]) и утверждали, что
