«О СОЗЕРЦАНИИ БОГА И О БЛАЖЕНСТВЕ»
Мейстер Экхарт, как и большинство христианских богословов, согласен с тезисом о непознаваемости Бога – по крайней мере непознаваемости при помощи рациональных процедур[38]. Однако он принципиальный сторонник возможности постижения Начала через иной тип опыта: не познавательный, но опыт бездеятельного блаженства, даруемый человеческой душе благодатью.
Отвечая на поставленный им же самим вопрос о том, как возможно абсолютное блаженство для тварного существа, он вновь возвращается к теме единства души и Бога в праоснове сущего. Эта праоснова – Божество, начавшее деятельность творения. Однако в том творении не было никакого отчуждения или различия; душа оставалась внутри своей основы, ничем не выделяясь из нее – не выделяясь, по крайней мере, по воле Божества.
Однако душа сама решила покинуть собственную отчизну («ради излишества» – говорит Экхарт). Мы встречаемся с совершенно неортодоксальной трактовкой греха, более близкой древним текстам, подобным «Упанишадам» или поэме греческого философа Эмпедокла «Очищения»[39], чем с библейским сказанием о грехопадении Адама и Евы.
Исхождение души становится причиной потери ею богоподобия и превращения в тварь. Но одновременно из Божества возникает и Бог – как Творец всего тварного. Таким образом, получается, что не Бог как Бог творил душу, но душа, исходя из Божества, создавала Лик Бога Творца. Это очень важное положение, делающее еще более высоким место человека в процессе космосозидания. Действительно, мы можем сделать вывод, что не только сама душа, но и вообще все тварное держится на человеке – раз уж душой создан Сам Творец[40].
Отрешившись от всего тварного, душа позволяет совершиться в себе таинству рождения Христа. Однако это еще не итог ее преображения. Она должна перестать быть тварью – произвести, при помощи благодати, «прорыв» в праоснову, в Божество, где нет ни твари, ни Творца. Именно здесь ее ожидает искомое блаженство, позволяющее если не познать, то воссоединиться со своим Истоком.
В настоящей проповеди Экхарт говорит о праоснове (Божестве) как о чистой действительности (actus purus), но не в том смысле, как говорил это Фома Аквинский, а лишь в отношении к душе: пока она не покинула тело, Бог дан душе только в возможности. Отсюда и проистекает утверждаемая теологами неспособность человека взойти к Богу. Зато после смерти душа возвращается в Божество как в собственную действительность.
«ОБ ОБНОВЛЕНИИ ДУХА»
В этой проповеди Экхарт вновь возвращается к теме Богопознания. Любое наше суждение о Нем неистинно, так как в случае такого трансцендентного предмета, как Божество, суждение куда больше говорит о наших познавательных способностях, чем о Нем. Смиряя и направляя силы собственной души, мы тем не менее можем взойти к Божеству – но не разумным способом (где все постигается через образы и определения), а отказавшись от всего, в том числе и от самого себя.
«СИЛЬНА, КАК СМЕРТЬ, ЛЮБОВЬ»
Когда встает вопрос о постижении Божества, Экхарт стремится полностью вывести человека из-под власти субъект-объектных отношений.
Самой сильной метафорой Богопознания становится смерть – как выражение высшей любви человека к Богу. Любовь в высшем смысле этого слова является отказом не только от самого себя, но и от объекта любви: я становлюсь ничто, ибо полностью отдаю себя любимому, но я и любимого привожу к ничто (для себя), ибо моя любовь не должна стеснять его свободу, мешать ему быть самим собой. Отрицание и себя, и объекта любви становится полным отказом от индивидуального существования[41] – то есть смертью. Однако это та смерть, которая равносильна высшему подвигу веры, так как она воссоединяет душу, в страстном порыве любви сбрасывающую с себя все конечные формы существования, с ее сверхсущей основой.
«О ЦАРСТВИИ БОЖИЕМ»
В данной проповеди Экхарт последовательно излагает свои представления о Троице и о душе; многое из того, что мы видели в предшествующих проповедях в разбросанном и несистематическом виде, здесь приобретает порядок и логическую стройность.
Прежде всего, цитата из Евангелия от Матфея вызывает вопрос о том, что такое «Царствие Божие». Экхарт стремится доказать, что речь у евангелиста идет о сущности Божества, а не о Троице. Но для этого ему нужно рассмотреть внутреннюю архитектонику единого в трех Лицах христианского Бога.
Итак: Божество – сущность. Это единство и есть первое, что мы можем высказать о праоснове мира[42]. За сущностью следует Бог Отец – как Родник всего сущего и Иное (первое различие)[43]. Далее – Сын, творческий Лик Божества, Его Мудрость. Наконец, Дух Святой – как взаимное истечение любви Отца и Сына[44].
Нет никаких сомнений, что мы имеем дело с вариацией на тему неоплатонической тетрады (спровоцированной рассуждениями Платона о бытии в диалоге «Софист»): бытие (здесь сущность) – жизнь (здесь Родник) – ум (здесь Мудрость) – душа (здесь Дух). Невыговариваемая же сторона Божества близка «таинственному единому», по поводу которого неоплатоники придерживались чисто апофатических суждений.
Внутри собственно Троицы мы видим и еще одну классическую триаду неоплатоников, триаду эманации как логического процесса: пребывание (Отец) – выхождение (Логос) – возвращение (Дух Святой).
Оговоримся, что эти аналогии, на наш взгляд, никоим образом не снижают значения попытки Экхарта дать представление о бытийном статусе Божества. Просто они говорят о том, что понятийный инструментарий, выработанный неоплатониками, имел не только спекулятивный характер, но и опирался на опыт внутреннего делания – подобный тому, о котором рассказывает Экхарт.
