Одним прекрасным утром сам АмурПоднес цветок ей нежный. Мальчик милый…
В общем, случилось и такое тоже, и то сказать, даме уже подходило к пятидесяти, да и давно женатый на Екатерине Медичи дофин созрел для более ощутимых, чем вздохи, знаков женского внимания. Однако неземной паре удавалось на людях разыгрывать все тот же спектакль платонической дружбы и обманывать даже таких прожженных мошенников и шпионов, как, скажем, венецианский посол, который романтически сообщал своему начальству на брега лагуны:
«Принцу двадцать восемь лет… И он нисколько не интересуется женщинами, жены ему хватает: для бесед состоит при нем вдова сенешаля Нормандии, которой уже сорок восемь. Он проявляет по отношению к ней искреннюю нежность; но, как полагают, между ними нет никакого сладострастия, это скорее отношения сына и матери; передают, что эта дама учит его, исправляет его ошибки, дает ему советы, побуждая к достойным поступкам; и роль свою она играет, на удивленье, успешно».
Ах, как печальна роль потомков, которым достается так много старых бумаг, откровений, разоблачений. Жили бы в райском мире венецианского посла. Или даже в еще более возвышенном: иные говорили в ту пору, что законная жена Генриха II научилась, благодаря стараниям Дианы, кое-каким успешным приемам в умножении сексуальных радостей супруга…
Ах, мифы великая вещь, ведь еще и через сотни лет после смерти Дианы поэты все обыгрывали вечно привлекательную для них тему ее девственности (думаю, она и подсказала ее сама своевременно, то есть при жизни). Рассказывали, что однажды отцу Дианы, замешанному в заговоре, грозила смерть и жертвенная дочь отдалась королю, спасая жизнь отца. Так рассказывает Брантом. Романтическому Гюго эта байка Брантома показалась недостаточно трогательной, и он даже сделал жертвенную дочь в этой акции девственницей, – тоже красиво, кто понимает (читай «Король забавляется»). Если верить Брантому, спасенный отец весело воскликнул: «Да хранит Господь добрые ляжки моей доченьки, которые меня так славно уберегли». Романтический Гюго, и сам влюбленный в некогда кем-то лишенную девства страдалицу-актрису, предпочел забыть, что «добрые ляжки» девы Дианы еще и до этого сомнительного испытания довольно долго пользовал старый опытный сенешаль (который, кстати, сам и выручил нашкодившего папеньку), так что ни о какой девственности просто не могло быть речи. Впрочем, комментарии тут излишни, ибо историй об утраченной девственности наслушался, вероятно, за свою жизнь не один современный мужчина – по их убедительности и можно определить дарованье актрисы.
Долгие годы Диана сгущала атмосферу божественного мифа и вербовала сторонников среди всех врагов фаворитки старого короля (которая была, кстати, на десять лет моложе ее самой). Так что к моменту смерти Франциска I, к 1547 году, все было готово для захвата власти. Ни одна из бесчисленных королевских фавориток во Франции, пожалуй, не пользовалась такой полнотой власти и во внутренних делах страны, и в ее дипломатических сношениях, как божественная Диана. Сам Ватикан состоял в прямых эпистолярных сношениях с королевской любовницей (в обход и короля, и королевы), поощряя ее пыл в борьбе со злодеями-гугенотами и называя фаворитку «возлюбленной дочерью церкви». Для борьбы со злодеями у Дианы были свои, конечно, прикрытые разнообразными благочестивыми фразами, вполне веские причины. Земли, конфискованные у злодеев-гугенотов, она присоединяла к своим наделам (алчность же ее была ненасытима). Не забывая и о добродетели семейной жизни короля, она, если верить ей самой (впрочем, так же поступали и последующие фаворитки, радевшие о сохранении стабильности своего положения), побуждала короля зачать наследника с законной женой, ибо ее собственный возраст вряд ли благоприятствовал деторождению, несмотря на то что она еще и после трагической гибели вполне нестарого короля (в 1559 году, когда ей было уже шестьдесят лет), как свидетельствуют, оставалась такой же свежей и моложавой, так же мчалась по лесам, преследуя зверя (очень здоровый спорт!). Она и умерла шестидесяти семи лет от роду, упав с лошади на охоте. И видевший ее лишь за несколько месяцев до смерти Брантом писал, что «она была все еще так же прекрасна лицом, так же свежа и так же мила, какой была в тридцать; и так же была любима, и так же ей повиновался один из великих монархов мира. И могу по чести сказать, не останавливаясь более на красе, что когда дама так любима великим королем, значит, есть в ней то совершенство, которое делает ее столь любимой; и красоты ей отпущено столько, сколько дано бывает полубогам». Внимательные наблюдатели отметили здесь уже весь язык сакрализации и весь набор аллегорий, который должен был создать этот полуязыческий миф, ибо, сакрализуя любовницу короля, поэт возводит самого его в сан героя. Звезды и планеты на этом небосклоне апологетики становятся все крупнее, и образ «короля-солнца» уже вторгается в этот род поэзии еще во времена Карла V (сакральная эта символика обогащается до полного перевоплощения смертного в раскаленную планету во времена Людовика XIV).
