– Поднимайтесь, поднимайтесь! Закрываю двери! – объявил уже водитель. Ещё мгновение – троллейбус тронется, и от туфли останется только воспоминание. И тут Игорь Дмитруха вдруг наклонился, перегнулся вниз, держась одной рукой за край двери, ловко выхватил туфлю из-под колеса и, распрямившись, подал её девочке. И в тот же момент дверь закрылась.
– С-спасибо! – дрожащими губами еле слышно прошептала девочка.
Всё произошло молниеносно, взрослые стояли, отвернувшись, никто, кроме меня и девочки, ничего не видел.
Игорь был бледный, прямо прозрачный. Только сейчас он, вероятно, понял, что рисковал жизнью.
А я… я завидовал ему. Безумно, дико, неистово завидовал. Я же стоял рядом с ним. Я, я же мог это сделать. Я, а не он. Но было уже поздно. Это сделал он. Честно говоря, мне даже в голову не пришло, что это можно сделать. А он сделал.
Эх! Я же так мечтал всю жизнь совершить что-нибудь героическое! А тут была возможность, и я её проворонил. Как мне было досадно!
Когда мы вышли возле школы, пятиклассница убежала от нас, как будто испугалась, что мы её будем бить. Но Игорь не сказал ей ни слова. А я… Не мог же никак не отреагировать. Дед Грицько всегда учил меня, что надо быть благородным. Даже с врагом.
– Молодец! – сказал я Игорю – Игорю, который доводил меня до слёз, которому я в бессильной злобе (что там греха таить) не всегда желал счастья и здоровья.
– Да! – махнул он рукой, но видно было, что ему приятно.
Я думал, что он сразу начнёт рассказывать, хвастаться, призывая меня в свидетели. Но нет – он никому не сказал ни слова. И это ещё больше возвысило его в моих глазах.
А тут ещё оказывается, что он и в парке Примакова был. С Суреном. И весело было…
Какое же это нехорошее, плохое чувство – зависть! Гнетущее, кислое, хуже самого зелёного яблока. Сам себе противным становишься. И свет тебе не мил, раз ты в нём такой несчастный.
Вот если бы мне веселящего зелья! Вот когда бы я эту смех-траву охапками ел!
И опять в моём воображении вдруг возникла рыжая Гафийка Остапчук из седьмого класса.
Освещённая солнцем, она стояла возле погреба и, приложив козырьком ладонь к глазам, смотрела на меня. И опять я почувствовал себя виноватым в чём-то…
И, может, именно Гафийка вывела меня из этого «несчастного» состояния. Я вспомнил родное село, родителей и начал думать о другом. Другое – это мебель.
Сегодня у нас дома большое событие. Мы наконец купили мебель, и сегодня нам её привезут! Папа отпросился с работы. Мама взяла отгул.
Сегодня привезут. Может, уже и привезли. Сказали… в первой половине дня… Ещё издалека я увидел – привезли!
У подъезда стояла большая грузовая машина-фургон с надписью «Мебель», и вокруг неё валялись разбитые ящики и белые, как снег, куски пенопласта. А грузчики со скрежетом «расшивали» (так это у них называется) всё новые ящики, и из них, как свежие каштаны из колючей оболочки, появлялись на свет блестящие тёмно-коричневые шкафы. На меня никто даже внимания не обратил.
Только когда я забежал в квартиру (поднявшись по лестнице, потому что лифты были заняты грузчиками), папа на ходу крикнул:
– Не вертись под ногами!
А мама (тоже на ходу) бросила:
– Возьми себе хлеба с салом, я обед не варила! Некогда!
Но какое там сало! В голове разве сало, когда такое происходит?!
Квартира напоминала мебельный магазин. Мебель в беспорядке стояла посреди комнат, образуя какой-то таинственный лабиринт, по которому я носился с безудержным клекочущим гиком:
– Ги-ги!.. Ги-ги!.. Ги-ги!..
Догикался я до того, что пребольно ударился коленом об острый угол шкафа. Даже искры из глаз посыпались. Несколько минут ойкал и стонал, сидя на полу.
Но никто этого не заметил. Грузчики хекали и кряхтели. Папа суетился.
Мама растерянно ойкала:
– Ой! Осторожно! Ой! Осторожно! Ой!
Потом грузчики уехали. А мы начали расставлять мебель.
Мебель была очень хорошая, деревянная, на изогнутых ножках, кресла с зеленой обивкой. Но самое потрясающее – письменный стол.
Ну такой же хороший, такой хороший, сроду таких не видел. И лакированный, и узорчатый, и с фигурными ключами, и на восьми изогнутых ножках.
– Это тебе, Стёпа! – торжественно сказал папа. – Уроки на нём будешь делать.
– Ну да! – воскликнула мама. – Чтобы поцарапал?
– Не поцарапает, не поцарапает! Что же он, глупый – царапать такой стол.
– Не поцарапаю, – неуверенно сказал я.
– И на кухне уроки можно сделать, – не сдавалась мама.
– Что значит – на кухне?! Почему это – на кухне?! Это я купил такой стол, чтобы мой сын делал уроки на кухне?! Нет! Нет! Он будет делать уроки за этим столом! Слышишь, сынок?
– Слышу.
– Да тише, тише, не кричи. Посмотрим.
– Не посмотрим, а будет, как я сказал. Не будет по-твоему! Только через мой труп!
– Ну ладно, ладно…
Бедные мужчины! Сколько этих трупов оживили, подняли с дороги женщины. А то нельзя было бы пройти.
Уроки я делал на кухне. И не жаловался: зачем мне эта красота!
Вечером к нам зашёл сосед Аркадий Семёнович, с которым папа курит на лестнице (мама не позволяет папе курить в квартире из-за меня: «чтобы не портил ребенку здоровье»). Аркадий Семёнович работает на фабрике, которая выпускает фурнитуру для мебельной промышленности, то есть разные замочки, навесы, ножки, загогулины, накладки и тому подобное.
Аркадий Семёнович походил, покрутил носом, скривился. Пощупал фигурные ключи, втулки и сказал:
– Это скоро отпадёт… А это отклеится. И вообще наша мебель и лучше, и дешевле.
И пошел курить на лестницу.
– Чтобы у тебя самого отпало и отклеилось! – сказала вслед ему обиженная мама.
Минут через пятнадцать, покурив, он опять пришёл.
– А вообще, открутили бы вы мне одну ножку от шкафа. Я бы вам через два дня принес. Я хочу снять копию.
Мама покраснела:
– А я что – эти два дня шкаф руками буду держать?
– Подложите что-нибудь.
– Нет! Извините – нет!.. Знаете, извините, сломаете ещё, потеряете. Мне тогда хромой шкаф хоть выбрасывай. Если хотите, перерисуйте себе.
– Зачем мне перерисовывать, я и так запомнил, – безразлично сказал Аркадий Семенович и опять пошёл курить на лестницу.
Мама даже стала выше ростом от возмущения.
– Ну! Вы слышали? Ножку ему открути! Ну! Чтобы ты с ним больше не курил! И вообще – довольно уже! Бросай курить! И сам себя, и нас со Стёпой травишь только…
