Где-то там, во мраке, в правом углу от телевизора звякают гири, гантели, блины от штанги. Это начинает свой «кач» курсант Балонкин. Или, как называет его ротный, курсант Бидонкин. Это чудище прибыло к нам из войск. Из танковой дивизии Чебаркуля. Был отчислен из КВАПУ годом ранее. Теперь восстановлен на курс младше и попал к нам. Балонкин худ и сгорблен. Он никогда не моется (прям как революционер Че Гевара) и никогда не ходит на зарядку. Его донимает Фэн. То ведро воды на него выплеснет на подъеме. То ножницами чуб отхватит спящему. Но самая любимая шутка – заставлять Балонкина качаться. Для этого Фэн перед отбоем складывает ему в кровать весь ротный спортинвентарь. Гири, гантели, блины от штанги и сам гриф. И вот сейчас Балонкин, пыхтя и кряхтя, все это разгружает. Кто-то не выдерживает:
– Бидон! Хорош греметь!!!
Звеня ключами, из каптерки выкатывается старшина Пытровыч:
– Так! Усе! Ляхгайте! Спать! Отбой!
«Лягайте» это не нам. Мы драим туалет и умывальник.
Загоруй шуршит вместе с нами. Затем мы прометаем центральный проход, от телевизора до оружейки. Все. Клим остается с дежурным. Я и Пашка – отбой. Одно мгновение, и меня толкают в плечо.
– Да вставай ты!
– А?! О?! А! Где! Что!!! А??
Я вздергиваюсь, как бандит Промокашка на печке в фильме «Место встречи изменить нельзя». Действительно, что тут изменишь… Моя планида… Снова закрываю глаза.
– Давай, Слон, подскакивай! Службу пора нести!
Клим кряхтит, стягивая сапоги. По уставу спать положено, не раздеваясь. Разрешено снимать обувь и головной убор. А я никак не могу разлепить веки. Они как на клею. Клим треплет меня по голове:
– Давай-давай, сынок, а дядька пока поспит…
– Ты, что ли, дядька?
– Ну а кто? Ты, что ли?
Поправляю штык-нож и ухожу. Окончательно не проснувшись. Климу хорошо. Брыкнется сейчас спать, а мне службу тащить. У тумбочки уже бродит Пашка. Он, как ни странно, свеж. Даже оживлен.
– О, Слон! У меня предложение! У нас во взводе, с самого краю, койка пустая. Ты ложись и спи. А я постою. На лестнице. Если что, успею добежать.
Без слов иду, ноги подгибаются за два метра до койки. Мгновенно проваливаюсь в сладкое небытие. Через мгновение опять:
– Слон, вставай!
– Да отстаньте вы все от меня!
– Слон, так нечестно. Твоя очередь.
Где-то в подкорке еле дергается совесть. Да, надо менять Пашу. Шаркая ногами, подтягиваюсь к выходу. Отворяю дверь настежь. Ставлю стул спинкой вперед. Сажусь верхом, упираю подбородок в деревяшку и мгновенно закрываю глаза. Сон. Пашка, сделав пару шагов к койке, возвращается.
– Ты че, сдурел? Хочешь, как Эйфиль с Абажем? На кичмане проснуться?!
Да. Был тут у нас осенью в роте залет. Сразу после отпуска.
Просыпаюсь я утром, а две коечки, напротив, аккуратно заправлены. На них и не спал никто.
– А где Эйфиль с Абажем?
Отозвался Колпак:
– Как где? На гауптической вахте. Прям из наряда отвели.
Оказалось, Леша Ситников, Эйфиль, и Гена Трушкин, он же Кружкин или Абаж, дежурили ночью. Вот прям как мы сейчас с Пашей. Захотелось им кайфануть. Ну, сделать службу для себя чуть комфортнее. Они вскипятили себе водички. Заварили чайку. Включили магнитофончик. И принялись следить за штабом, окна бытовки как раз на него выходят. Они отмечают: так, вот дежурный убыл. Караул проверять. Помощник дежурного вышел и порулил куда-то в другую сторону. Дорога вся под прицелом, подходы к нашей казарме освещены. Взобрались ребята на подоконник, ноги наружу свесили, чаек попивают. А тут бац! Дверь пинком раскрывается, и помдеж на пороге. «Ваша карта бита!» Он, оказывается, по стене, со стороны курилки подкрался. Эйфиль с Абажем чуть из окна вниз не сиганули. А что, в принципе невысоко. Всего четвертый этаж. В итоге, как говорится, «поганки за спину и на кичман»!
Паша заглядывает мне в глаза.
– Не уснешь?
– Да не, Эдик, все нормально.
Паша с сомнением качает головой. Роется в кармане.
Разворачивает три конфетки «Взлетные», запихивает мне в рот, вытряхивает из пачки «Яву» явскую, раскуривает и вставляет мне в губы сигарету.
– Нормалек?
Киваю. Паша, сильно хлопнув меня по плечу, удаляется.
В совершенной прострации тупо гляжу перед собой, стараясь хоть частично оставаться в сознании. Где-то внизу, на лестничном пролете, какая-то дневальная скотина заунывно тренькает на гитаре. Напрягая мышцы шеи, я удерживаю голову вертикально. Из последних сил. Так атлет свою штангу держит над собой на Олимпийских играх. Минута, две, три… И вдруг, в один миг, я расслабляюсь. Делаюсь ватным одновременно, весь. От макушки до мизинцев ног. Я бью головой о спинку стула. Раскуренная сигарета ломается, и раскаленное табачное жало впечатывается в кончик носа. Клацаю зубами, из глаз, уже широко открытых, брызжут слезы. Леденцы камешками летят на пол. Я то ли всхлипываю, то ли взвизгиваю и бросаюсь в умывальник. Плещу воду на обожженный нос. Бесполезно. На кончике расползается ярко-алый пятачок. «Как жопа у макаки», – говорю я сам себе. Через два часа меня как доктор осматривает Паша.
– Да… Ну и рожа у тебя, Шарапов…
– Не смешно.
Утром меня рассматривает уже каждый проходящий мимо тумбочки курсант.
– Что вместо сигареты прикуривал?
– Давай-давай, шути!
– Слон, об книжку стер?
– Очень умно.
Наконец напротив меня, руки в боки, останавливается старшина.
– Что с вами, Сладков?
– Клименок с Загоруем ночью избили. Шучу. Отморозил.
– Мнда…
Пытровыч не может решить, радоваться ему или огорчаться. Уходит. А мы остаемся драить казарму. Через час, когда все офицеры расходятся, нам это надоедает. Я топчусь у ненавистной тумбочки. Загоруй листает подшивку газет в Ленинской комнате. Пашка с Климом развеселились. Вот сейчас они с воплями фехтуют швабрами, как мушкетеры. Вдруг открывается дверь. В казарму проскальзывает дежурный по училищу Канарис. Я, поперхнувшись, шиплю:
– Смирно… Дежурный по роте, на выход…
Меня никто не слышит. Сержант в Ленкомнате. Битва на швабрах продолжается. Полковник Богданов моментально оценивает ситуацию. Молниеносным движением он выхватывает из кобуры пистолет. Прижимается спиной к стене и, выставив «макаров» перед собой дулом вверх, крадется к мушкетерам. Я не успеваю откашляться, как Канарис рывком отрывается от стены. Он принимает фронтальную позу стрелка, на согнутых ногах. Удерживая «ПМ» двумя руками, дежурный по училищу берет фехтующих на мушку и кричит:
– Я принимаю бой!!!
Паша роняет швабру, а Клим, машинально, тычет рукояткой своего оружия ему под ребра. Паша всхлипывает. Я наконец справляюсь с глоткой и тоже ору:
