– Ужин готов!
Мы, дети, налетали, будто стайка голодных воробьев. Отец приходил не спеша, тяжело ступая, едва живой от усталости. Выпивал натощак стаканчик водки и хрипло закашливался.
После его смерти мама ни разу не позвала нас к ужину. Мы больше не собирались вместе за кухонным столом. Каждый хватал что-то на бегу со сковородки, из холодильника. В разное время, отдельно от остальных. Мама с утра до вечера сидела возле плиты на стуле, покрытом красной морилкой, и бессмысленно смотрела в одну точку. Иногда вдруг подскакивала и начинала кричать:
– Оставьте меня в покое! Отстаньте! Не видите? Я измучилась! Сил моих больше нет!
Хотя никто ее не трогал, ничего ей не говорил.
Лишь года через два-три она почти пришла в норму. А все это время дети были заброшены, росли как трава.
Я оставил Селесте записку. Не решился ей позвонить или прийти в больницу пораньше и поговорить лично. Да и не стала бы она меня слушать. Страшноватую правду о Маргерит пусть ей расскажет Жанна. Я всего лишь поставил в известность, что на пару дней уезжаю на север, так что не смогу навещать Мило. Она сразу поймет, куда и зачем я отправился. Может, порадуется хоть чуть-чуть? Нет, наверное, ей теперь все равно…
Сколько раз она меня упрашивала помириться с мамой, сестрами и братьями…
А я ни в какую. Упрямился, сердился, твердил, что родная мать знать меня не хочет из-за сущей ерунды. Селеста ее защищала. Говорила, что на свадьбе я обошелся с родней по-свински и никакая это не ерунда.
– Ты задел ее гордость, унизил при чужих людях.
– Я не виноват, что Жанна не пожелала сидеть с моей матерью за одним столом!
– Но ты ей не возражал. Почему?
Я мог бы напомнить жене, что она сама одобрила план Жанны, так что силы были неравными: Польжей больше, Руссо всего один. Но по сути она права: почему я не возражал?
Почему, для чего я пожертвовал своими близкими? Мой отец погиб, не выдержав постоянных унижений, а я без колебаний присоединился к тем, кто их травил… Всегда ненавидел высокомерных выскочек и незаметно стал таким же… Забыл обо всех, думал только, как свою шкуру спасти. Чего-то достичь. Выбиться в люди. Любой ценой удрать подальше от городских окраин, не иметь с ними ничего общего, прикинуться совсем другим.
Вскарабкался повыше и решил, что отныне сам себе хозяин.
Спасся от смерти, от самоубийства.
Что подумает Селеста, когда узнает о выдумках Маргерит?
А вдруг ее младшая сестра ложью спасалась от смерти?
Вдоль шоссе метались на ветру ветлы, я вспомнил, как долговязая Марго в семнадцать лет восседала на ветке, болтая ногами. Она раскинула руки, будто собиралась взлететь. Внизу на травке лежал маленький Мило и смеялся от души. Селеста щекотала ему животик и тоже покатывалась со смеху. Маргерит заметила, что я приближаюсь, внезапно потеряла равновесие, солнце слепило ей глаза, она попыталась ухватиться за редкие узкие листочки, не смогла и грохнулась на землю с высоты, вывихнув лодыжку… Селеста в ужасе закричала:
– Боже, Марго! Лино, помоги!
Мило заплакал. А мне было плевать на Маргерит, на ее лодыжку, коленку, локоть. Я не мог прикоснуться к ней без содрогания. И в отчаянии думал: «Дрянная девица! Опять она в центре внимания, застрянет у нас надолго, лечи ее, возись. Хорошо бы они с Жанной сгинули без следа. Убежать бы от них на край света, прихватив Мило и Селесту. Чтоб никакого поганого прошлого, лишь чистое сияющее будущее!»
Селеста сидела с сыном дома, поэтому сразу предложила Марго остаться.
– При таком растяжении щиколотки ты еще недели три не сможешь ходить как следует. Я тебе помогу, и маме будет удобней.
Жанна тогда работала.
Сговорились они, что ли?
Мне пришлось каждый вечер относить Марго в спальню. Она висела у меня на руках, откинув голову, будто мертвая. И я буквально подыхал от стыда и отвращения.
Впереди показались огни рабочего квартала. Разгонят ли они тьму в моей гнусной душе?
Я боролся со злой судьбой, со своим бесправием. Хотел лучшей доли, ничего больше. Казался себе волевым, цельным, преуспевающим. Нашел волевого! Почти сорок лет медленно скатывался на дно…
Маргерит Польж? Нет, мсье, она была допущена к занятиям, но их не посещала. В дальнейшем ее имя исчезает из списков.
По моей вине случился обвал, все погибло. Я столкнул первый камень, увлекший лавину. Именно я, а не кто-то другой. И случай тут ни при чем.
Мило разбился, потому что Маргерит устроила гонки. Она отвлекла его от занятий, поскольку не могла помочь с античной историей. Ведь она врала насчет высшего образования и в глаза не видела никакую археологию.
Мы лжем и умалчиваем, чтобы выжить.
Я обманывался, считая, будто силен и умен.
В действительности это я все испортил. С самого начала. Жертвам моей подлости несть числа. А сейчас я бесстыдно и себя жалею как жертву.
Через четверть часа я буду у мамы.
Машинально сбавил скорость. Знаю, я должен с ней повидаться, поговорить, но мне так страшно. Я весь дрожу. Еще не готов, это ясно.
Когда Мило шел девятый год, он торжественно объявил, что желает непременно познакомиться с моей родней. Нахмурился, сложил руки на груди. Важный такой, непреклонный.
Селеста его поддержала:
– Лино, тебе нечего возразить. Неужели ты скажешь сыну, что можно навсегда рассориться с мамой только потому, что гостей на свадьбе неправильно рассадили? А помириться гордость не позволяет, так?
– Так. Я ни за что не повезу его к маме. И дело вовсе не в свадьбе. Мать должна любить сына безо всяких условий, все понимать и прощать. А она меня прогнала. Не приняла, не простила, что я чего-то достиг и принадлежу теперь к другой среде.
Мое эго непомерно раздулось. Ныло оскорбленное самолюбие. Обида и страх мешали пойти навстречу.
– Ты ушел, а она осталась. Об этом ты не подумал? – упрекнула меня Селеста.
И теперь на мокром пустынном шоссе я задумался: ей-то каково пришлось? Как мама, брошенная, покинутая, справилась с горем в одиночку? Сперва ее предал муж, потом – старший сын. Только мы с ней знали правду, но я ушел, а она действительно осталась с этой тайной во враждебном мире. Столько лет прошло, что они ей принесли? Где она черпала силу, чтобы жить дальше? Ее судьба меня никогда не заботила. Я был абсолютно равнодушен. Автономный модуль. Не подпускал ее близко, не смотрел на нее, ни о чем не спрашивал. Лишь подай-принеси, накорми.
У меня была цель: выучиться, найти хорошую работу, уехать подальше.
Неплохая для десятилетнего. В пятнадцать мог бы придумать и получше. В пятьдесят поздновато каяться…
Когда мама после нашего с ней единственного ужина в ресторане упрекнула меня в том, что я стал чужим, признаться, я даже обрадовался, хоть не подал вида. У меня нет ничего общего с жалкими рабами, безвольными и косными? Я выделяюсь среди быдла, что покупает дрянную одежонку в заводском магазине? Не нахожу общего языка с теми, кто читает лишь хронику происшествий, новости спорта и телепрограмму в местной газетке? Размалеванные грубые девицы в цветастых платьях и патлатые или обритые наголо парни в спортивных костюмах не по росту не признают меня своим? И отлично! Очень рад! Горжусь собой!
