— Ма-ам! — громко прошипела я, меча глазами молнии и стараясь провернуть процедуру праведного негодования как можно незаметнее.
— Дже-ейн! — передразнила меня мать, сжав зубы и округлив глаза, даже не подумав понизить голос.
Когда Йен подошел к своему стулу, а Илайджа вспрыгнула на сиденье рядом с ним, я поняла, какую ошибку совершила, не обежав все базы[32]. От счастья и облегчения при обещании матери не кормить Илайджу за общим столом я забыла уточнить, что «не кормить с людьми» автоматически подразумевает также «не сажать с гостями».
Усевшись за стол, все принялись распечатывать рождественские бумажные хлопушки, за исключением Илайджи, — ее хлопушку вскрыла мать.
В хлопушках оказались разноцветные бумажные короны. Яркие остроконечные колпачки розового, алого, желтого, зеленого и синего цветов расцветили праздничный стол, живо напомнив мне о рубашках Йена. Когда собравшиеся, кроме Илайджи, стали подниматься и подходить к столу с закусками наполнять тарелки, Йен в ярко-розовой тиаре сиял счастливой улыбкой, словно каждый день видел гостей в бумажных коронах и собаку за столом на персональном стуле.
Вернувшись на свое место, я заметила, что мама сидит, положив руки на колени, перед пустой тарелкой. Я испугалась: что происходит? Неужели она не собирается есть в знак солидарности с Илайджей, не допущенной к праздничной трапезе?
— Где вы работаете? — спросила Нана, глядя на Йена в упор.
— В сфере искусства, — отозвался Йен, польщенный вопросом, который ему не задавали уже много лет.
— Дженни любит искусство. Она работает в артгалерее, и у нее ужасный начальник.
— О да, — согласился Йен и подмигнул мне.
— Ну а чем вы конкретно занимаетесь? — не отставала Нана.
— Я — скульптор.
— Пф… не очень-то прибыльное занятие, — скривилась Нана, но тут же покровительственно потрепала Йена по руке. — Но не беспокойтесь, милый, вы молоды, еще успеете подыскать нормальную профессию.
И Нана, вооружившись ножом и вилкой, сосредоточилась на ростбифе. Перехваченное дыхание вскоре восстановилось, и, радуясь, что тетка замолчала, я принялась за свою порцию.
— Вы — лютеранин? — вдруг поинтересовалась Нана.
— Простите? — поспешно переспросил Йен, проглотив первый кусок, не пережевав.
— Вы — лютеранин?
— Нана… — начала я, беспомощно посмотрев на отца, но тот был занят едой, так же гордо сидя в бумажном колпаке, как Йен — в своем.
— Нет, не лютеранин, — ответил Йен.
— Значит, католик? У католиков сейчас такие потрясения… Как вам, должно быть, тяжело!
— Нет, я не католик. Принадлежу к англиканской церкви.
— Никогда о такой не слышала, — безапелляционно сказала Нана, словно Реформацию и впрямь не утверждали. Я подумала — откуда наше семейство вообще что-то знает об истории религии, когда услышала теткин голос: — Милый, а может, вам перейти в лютеранство? Вот была бы радость! Дженни, кажется, еще не встречалась с лютеранами. А кем был тот, высокий, из Техаса? Методистом? Он мне никогда не нравился. Скажите теперь, права я оказалась? То-то. Никакого понятия о чести.
— Нана, ты, это… — начала я.
— Помолчи, Дженни, у нас с Йеном серьезный разговор.
Я смотрела на Йена, стараясь поймать его взгляд и дать понять, что я всячески извиняюсь, помираю со стыда и вообще меня удочерили, но Йен на меня не смотрел, ловя каждое слово Наны.
— К тому же чересчур высокий. К чему человеку расти такой дылдой? — обратилась она к собравшимся, прежде чем снова заговорить с Йеном. — Вот ты совсем не высокий. Можно сказать, росточком не вышел. Но для Джейн это даже лучше. Она у нас такая тщедушная.
— Нана, — воспользовалась я секундой тишины. — У нас с Йеном не роман, мы вместе работаем и… мы друзья. — Почувствовав, что краснею, я подняла глаза и встретилась взглядом с Йеном. Он улыбнулся и, судя по тому, как изменилось выражение его лица, старался дать понять: все прекрасно и очень ему по душе.
— О-о-о… — На мгновение тетка растерялась, но тут же перешла на драматический шепот: — Милый-то он милый, этого не отнять, но зарабатывает мало, к тому же католики любят большие семьи, чтобы сто детей носилось по дому, а ей уже не шестнадцать, где тут успеть нарожать сто детей…
— Не шестнадцать, это точно! — ввернул дядя Фред.
— В моих глазах тебе всегда будет шестнадцать, — великодушно сказал отец.
Спасибо, папуля!
Я пристально рассматривала пол, полностью уйдя в это занятие, и когда раздался вой, я несколько секунд не могла понять, что произошло. Сидевшая рядом с Йеном Илайджа, подняв морду к потолку, выла громко и с чувством.
Илия-пророк, помоги!
— Что случилось, Илайджа? — повысила голос тетя Сэнди, силясь перекрыть вой. Я поняла, что сейчас начнется — мамуля не упустит такую возможность. Нечего и пытаться остановить надвигающуюся грозу. Я умоляюще взглянула на мать в надежде отложить пробу собачьей еды и осмотр собачьей миски.
— Илайджа, бедняжка, голодна, — пожаловалась мать тетке и, повернувшись к Йену, громко добавила: — Джейн просила не кормить малышку за столом в вашем присутствии, и я обещала, что не буду.
Йен сжал губы. Я боялась, что он вот-вот вскочит и с воплем выбежит на улицу, я и сама готова была помчаться куда глаза глядят, подальше от жуткого воя. Однако Йен чудесным образом овладел собой и улыбнулся моей матери:
— О, не стоит заставлять ее страдать из-за меня!
Илайджа замолчала и, застыдившись, опустила голову над пустой тарелкой. Возможно, потому, что собака сидела с горестным и заброшенным видом, или желая предупредить подробное описание неполадок с пищеварением шнауцерихи, ее собачьих проблем с самооценкой и третьего по счету ветеринара, а может, ради Рождества, но я сдалась:
— Ладно, мама, Илайдже нужно поесть.
Включившись в конкурс на звание самого доброго человека, я сама пошла на кухню, где (именно там, где я ожидала, — в центре кухонного стола) стояла тарелка с измельченным в пыль ростбифом, зелеными бобами, превращенными в блендере в кашу, и картофельным пюре. Глубоко вздохнув — себя не переделать, — я направилась обратно в столовую служить Илайдже за рождественским пиром.
Все снова принялись за еду. Мама изобретательно кормила Илайджу с ложечки, отвлекая собаку фигурами высшего пилотажа; тема религии и низких доходов Йена была забыта, и все шло прекрасно, пока…
— Уже пора? — спросила тетя Сэнди, когда мы допивали кофе с пирогом.
Черт бы тебя побрал, тетя Сэнди!
— Думаю, пора! — захлопала в ладоши мать.
