Толпа одобрила эти слова громкими рукоплесканиями, и Иоаннис понял, что ему пора продолжать путь, но в это время он увидел возвращающегося Доминико, на лице которого выражалась живейшая радость. Сборщик притворился, что не заметил этой радости, и повернулся к стоявшему поблизости продавцу овощей. Доминико подошел к маленькой торговке и шепнул ей:
— Далмат сказал правду — Орселли действительно убежал. — Он скрывается невдалеке отсюда и не даст тебя больше в обиду…
Но едва гондольер успел произнести последнее слово, как был схвачен сбирами и связан по рукам веревкой. В тот же миг над его ухом раздался насмешливый голос Азана.
— Кто укрывает у себя беглецов или не выдает их, обвиняется в мятеже и наказывается немедленно по закону, — произнес он. — Если ты, зная убежище Орселли, не укажешь его нам, то будешь отправлен на галеры вместо него. Если Беатриче откажется помочь нашему розыску, она будет продана в рабство, а на вырученные за нее деньги мы наймем человека, который мог бы лучше Орселли владеть оружием.
— Перестаньте говорить вздор, — перебила гордо Беатриче. — Разве свободная венецианка может стать невольницей? Нет, почтеннейший Азан, вы опять злоупотребляете именем дожа и именем сената. Венецианских жен и дочерей нельзя продавать, как скот или товар.
— А! Ты не веришь мне! — воскликнул далмат. — Ты, очевидно, забыла, что мятежники считаются смертельными врагами республики, которых следует уничтожать для ее же блага… Антонио, — обратился он к одному из сбиров, — прочтите декрет сената относительно непокорных граждан, к которому приложена печать нашего светлейшего дожа Виталя Микели.
Рыбаки и торговцы приготовились слушать.
Увы! Декрет в полной мере соответствовал строгим внушениям сборщика. Все повесили головы, а Азан проговорил торжествующим голосом:
— Ну, кто еще из вас осмелится противиться распоряжениям венецианского сената? Если найдется хоть один смельчак, то пусть он подойдет ко мне. Я поговорю с ним и заявлю о его неудовольствии прокуратору Энрико Дондоло, приславшему меня сюда.
Доминико взглянул вопросительно на своих товарищей, но никто из них не был готов поддержать его новый протест, так как каждый боялся наказания.
Между тем стрелки, о которых мы упомянули выше, стали приближаться к тому месту, где находилась толпа. Видно было по смущенным лицам торговцев и рыбаков, что они отказываются от неравной борьбы. Таинственная власть Совета десяти была очень велика. И люди посматривали подозрительно друг на друга, как бы опасаясь, что тот или другой из них окажется шпионом.
Иоаннис, считая победу одержанной, подошел снова к маленькой птичнице и дотронулся жезлом до ее лба: это означало, что с этого мгновения она поступает в полное распоряжение сената.
Яркий румянец гнева выступил на щеках Доминико.
— Беатриче, зови на помощь! — закричал он ей. — Я один не могу защитить тебя, а товарищи отступились от нас. Но сейчас придет другой защитник.
С этими словами он вырвался и в одно мгновение исчез из глаз далмата и молодой девушки. Доминико хотел во что бы ни стало спасти Беатриче и решил для этого сделать все от него зависящее.
Вскоре после этого на месте возмутительной сцены появилось новое лицо.
Около старого домика, выкрашенного красной краской, лежала негодная к употреблению гондола с изорванным навесом. Последний вдруг был откинут, и сборщик увидел исхудалое, избитое, окровавленное лицо со страшно сверкавшими глазами. Человек, прятавшийся в гондоле, одним прыжком оказался в мясной лавке, помещавшейся в красном домике, схватил большой нож и подбежал к сбирам с таким проворством, которого никак нельзя было ожидать от него, таким утомленным выглядел этот мужчина. Изумленный далмат стоял несколько минут, не говоря ни слова, но, впрочем, он вскоре оправился и крикнул сбирам:
— Арестовать этого убийцу!
Но сбиры не трогались с места, испуганные неожиданным появлением страшного незнакомца.
— Это Орселли ле Торо! — послышалось в толпе. — Это брат Беатриче, он не убийца!
— Он имеет право защищать свою сестру! — говорили другие.
— Пусть поговорит со сборщиком!
— Не бойтесь его! Это не разбойник, он честный гондольер!
— Выслушаем его! Выслушаем!
— Орселли силен, как дуб, и смел, как корсар!
— Сборщику нелегко будет справиться с ним!
— Он переломает копья стрелков!
— Заступимся за него!
Шум возрастал с каждым мгновением. Чем больше чернь кричала, темь сильнее она раздражалась и ожесточалась. Имя Орселли, доказывавшего своими поступками, что он не боится ни дожа, ни сената, ни сбиров, воодушевило всех, возбудило отвагу даже в самых робких и нерешительных. Людям казалось, что само Проведение ниспослало им предводителя и защитника.
Очутившись, наконец, лицом к лицу со своим врагом, Орселли сделал своим товарищам знак молчать и проговорил грустным голосом:
— Товарищи! Венеция не должна терзать сама себя и пить свою собственную кровь. Не начинайте бесплодной борьбы, единственным результатом которой будет только радость чужеземцев, поклявшихся способствовать всеми силами гибели республики. Не втаптывайте же в грязь знамя Венеции, не допускайте, чтобы вас убивали эти наемники, на содержание которых отдаются последние сокровища святого Марка! Берегите свои силы и энергию лучше на защиту нашего свободного города. Я вышел из своего убежища не для того, чтобы убивать и калечить слуг Совета десяти, а с целью предать им себя.
Но, заметив, что эти неожиданные увещевания произвели довольно дурное впечатление на торговцев и рыбаков, Орселли изменил тон и продолжил, обращаясь к сборщику:
— Вы видите, синьор Азан, что я мог бы одним словом заставить эту толпу броситься на вас. Вчера я, пожалуй, не оказался бы таким покорным, так как вы нарушили приказ благородного дожа Виталя. Но я одумался в тюрьме, и мне совестно теперь быть причиной бесполезной резни. Я не желаю отвечать за проливаемую кровь… Я говорю с вами, синьор Азан, так смиренно, потому что вижу в ваших руках белый жезл, который представляет для меня закон. Не хочу оскорблять вас, но мне кажется, что я имею право говорить о своей сестре. Если я выдаю добровольно себя, то вы должны освободить ее.
Иоаннис презрительно покачал головой.
— Я не могу изменить свой приговор, чтобы не подавать дурной пример, — отвечал Азан. — Твоя сестра ослушалась приказаний сената, и я осудил ее за это. О ней, следовательно, говорить нечего. Что же касается тебя, то ты можешь обратиться к дожу и сенату.
— Хорошо! — ответил со вздохом Орселли. — Не стану спорить с вами. Но позвольте мне сказать только несколько слов Беатриче, пока еще есть возможность. Вам нечего бояться меня: я вовсе не думаю и не желаю противиться! Стрелки утащат меня снова в тюрьму. Но я надеюсь, что сестре позволят обнять в последний раз старую Нунциату и детей, прежде чем ее продадут в рабство… Я хотел бы дать ей хороший совет, как утешить бедную мать и маленьких братьев.
