Было что-то пугающее в его непринужденности и что-то тревожное в его серьезности. Он повернулся к ней спиной, открыл дверь и вышел; но когда он уже стоял на лестнице, она побежала за ним вслед и удержала его:
— Ужин в ресторане?
— Нет, здесь, у вас.
Она взмолилась:
— Попросите что-нибудь другое, просите что угодно.
— Я ничего другого не хочу. Да или нет?
— Я хочу сказать…
— А я говорю — в пятницу вечером.
Она почувствовала, что отказ окончательно ее погубит, и, поскольку в его глазах и улыбке она видела лишь предзнаменования катастрофы, прошептала: «Я согласна, мошенник, негодяй, мерзавец…», затем быстро отвернулась и, не помня себя, бросилась на диван в своей пещере Али-Бабы.
Гюстав, который как раз возвращался с работы, увидел, что какой-то мужчина, чьего лица он не разглядел, вышел из его дома и сел в машину. В противоположность своей привычке Гюстав не задержался в буфетной, а прямо прошел к жене, которую нашел в растерзанном виде.
— Сесилия, дорогая, что с тобой? Тебе плохо, ты больна?
— Больна? О нет, ничего страшного, все прошло, — ответила та, приходя в себя, и встала с дивана.
— Ну и слава Богу, ты меня напугала. Что за мужчина отсюда вышел?
— Мужчина?.. Ах да, правда, мужчина… Это… Ах да… Это врач. Кто же еще!
— Врач?
— Какой ты странный, Гюстав! Ты первый заявил, что у меня нездоровый вид, а теперь удивляешься, что приходил врач?
— Откуда ты его знаешь?
— Я его не знаю.
— Он что, с неба свалился?
— Нет. Это знакомый… — она замешкалась, и первым именем, пришедшим ей на ум, оказалось имя Жильберты Ило: — Это знакомый Жильберты.
— Жильберты? Разве она не в Орлеане?
Сесилия притворилась, будто теряет терпение:
— Гюстав, если ты хочешь получить от меня ответ, не задавай больше вопросов. Мне стало плохо во время примерки. Разве это трудно понять! Женщины — героини, уж можешь мне поверить, а я просто рискую жизнью, чтобы тебе нравиться. Я хочу сделать тебе приятное, одеваться по твоему вкусу и вот чуть не погибла ради кокетки.
— Кокетки? Какая же я кокетка?
— Ты и не вытачка. Я о платье говорю. К швейным ателье надо прикреплять докторов, а женщин обязать примерять платья только в присутствии врача.
Гюставу не было дела до этих рассуждений: он хотел знать, почему Сесилия не обратилась к их домашнему врачу, Андре Варэ. Та ответила, что позвонила ему, но он был на вызове у миссис Памелы Черчиль в Лондоне, и тогда она позвонила Жильберте Ило.
— Но почему Жильберте? Насколько я знаю, Жильберта не входит в число твоих подруг?
— Я с ней едва знакома, но чего ты хочешь, когда человек обезумеет, он хватается за первую попавшуюся мысль.
— И кто тебе ответил?
— Голос. По телефону всегда отвечает голос. Горничная, домработница, квартирный вор — кто его знает. Я сказала: «Пришлите ко мне врача, знакомого мадам Ило. Мне плохо, возможно, сердце. Или нервы. Я не знаю», назвала имя и адрес.
— А врача ты принимала в таком виде?
— О, врачи привыкли к неглиже.
— И как он тебя нашел? Где рецепт?
— Он не оставил мне рецепта по той простой причине, что он меня не нашел.
— Не нашел?
— Ты так часто мне говоришь, что я ненормальная, что я и сама в это поверила. Ненормальные сбегают из психушки, а я сбежала от него.
— Объяснишь ты все как следует или нет?
— Гюстав, у меня переменчивое здоровье. Я зеленею, краснею, дрожу и застываю. Я чувствительна, а потому подвержена резким переменам, ты же знаешь. Короче, когда он пришел, я уже выздоровела, прекрасно себя чувствовала и сказала ему: «Не нужно, не входите», — и извинилась за беспокойство.
— Но когда я вошел минуту назад, ты, однако, выглядела совершенно разбитой.
— Я? Нет. Я размышляла, а когда я размышляю, я всегда совершенно разбита. О, не ворчи, и пойдем со мной заканчивать примерку.
Он согласился, но в этом была какая-то тайна, которая ему не нравилась, и он поклялся себе ее прояснить.
На следующий день Сесилия получила букет, который принесла Одиль, а на карточке в конверте, вложенной в цветы, было написано одно только слово: «Пятница».
— Ах, цветы. Какие цветы? — спросила она, разрывая карточку.
Одиль, вынув букет из упаковки, педантично ответила:
— Весенние цветы. Куда мне их поставить, мадам? В вашу комнату? В будуар? В гостиную?
— Поставьте в мою комнату, в угол, куда хотите. Или нет, никуда не ставьте. Возьмите себе, я вам дарю.
— Мне?
— Да, это мой вам подарок, раз они вам понравились.
Одиль поставила цветы в вазу на столике в буфетной, и Постав, вернувшись домой, сразу же их заметил:
— Ничего нового? Все хорошо? Мадам дома?
— Мадам у Али-Бабы. Мне кажется, она спит.
— Не будите ее. Мой рабочий день еще не закончен, мне надо просмотреть несколько докладов. Скажите-ка, Одиль, у вас тут прекрасный букет. У вас день рождения?
— О нет, я сентябрьская. Этот букет подарила мне мадам.
— Как это, просто так?
— Нет, чтобы сделать мне приятное.
Он выпил стакан сока, не отводя глаз от букета, потом уселся в гостиной, зажег сигарету, развернул газеты и, увлекшись чтением, позабыл, что ждет.
«Ци-ци-ци, ца-ца-ца…» Дверь тихонько раскрылась, и мелкими шажками вошла Сесилия в японском кимоно, напевая:
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
Бледной сакуры цвет
От дыханья дрожал.
Месяц негой одет,
Только в сердце кинжал.
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
Рдяной ртутью волна
Хочет слиться с песком,
И лиловым цветком
Распустилась луна.
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
Фудзияма давно
С горизонтом сплелась.
Я в своем кимоно
На корабль поднялась.
Гюстава эта сцена более умилила, чем ошарашила и позабавила.
— Откуда у тебя только берутся подобные идеи? — рассмеялся он. — Солнышко мое, ты в самом деле не создана для того, чтобы быть женой банкира!
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
Отрадный час. Фонари горят,
Так приятен взгляд
Маской скрытых глаз.
— Сесилия!
Ци-ци-ци… Ца-ца-ца…
Для мужчин жизнь — в игре,