Книга Для радости нужны двое - Вацлав Михальский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53
Синяя молния полыхнула у самого окна, и гром прогремел так сильно и так близко, что зазвенели стекла. Хорошо, что не повылетали. В наступившей тишине Мария услышала, как скулит Фунтик. Она поднялась с постели и прошла вниз. Щенок вылез из коробки и пытался вскарабкаться на лестничную ступеньку, поближе к своей хозяйке.
— Ты моя лапонька, — умилилась Мария, — страшно тебе, маленькому! — Она подняла его на руки, прижала к груди и понесла в спальню. Щенок так дрожал, что Мария взяла его в постель. — Не бойся, маленький, теперь мы вместе, ничего не бойся! — прошептала Мария.
Фунтик поверил и скоро заснул на плече хозяйки. Рядом с теплым живым комочком и ей стало не так мрачно. Ливень затихал, и незаметно для себя она уснула.
"Летели дни, кружась пчелиным роем… летели дни, кружась… летели дни…", — назойливо мелькала в памяти строка из Александра Блока. Действительно, летели дни… Казалось, вчера был февраль и праздновали новоселье, а сегодня июнь, и скоро можно будет ехать в пустыню навещать Улю.
В тот памятный день Мария осталась дома, чтобы просмотреть финансовые документы за полугодие, подчистить огрехи, выстроить отчетность так, чтобы комар носа не подточил. Подобные работы на внимание удавались Марии только в тиши ее нового дома, в рабочем кабинете с окнами на север. Здесь не было ничего лишнего: широкий двухтумбовый стол, крытый зеленым сукном, застекленные шкафы с книгами, большой сейф, а за столом не кресло, а простенький жесткий стул. В левом углу стола — фотография мамы у их николаевского малахитового камина с Сашенькой на руках, фотография 1920 года, сделанная накануне бегства из Севастополя. И ведь осталась не фотография, а только обрывок: лицо мамы и вся ее фигура в длинном траурном платье, ручонка Сашеньки в белой пелеринке, часть камина, а половина маминой головы, плечо, к которому прижималась Сашенька, да и сама сестричка исчезли вместе с другой частью фотографии. И еще фотография Ульяны Жуковой. Обе фотографии в строгих рамках из палисандра; ну и керамическая танцовщица в серебряной сеточке, изваяная еще до падения Карфагена и помещавшаяся теперь, как на пьедестале, на стальном сейфе, оклеенном тонкими пластинами ливанского кедра.
Отрываясь от бумаг, Мария смотрела обычно или на море, или на карфагенскую танцовщицу с ее безукоризненными формами, или на маму с угадываемой Сашенькой, или в чистое смышленое лицо своей названной сестренки, отнятой у нее естественным ходом жизни.
Большое венецианское окно было слева от письменного стола, и сейф слева, но чуть позади, на уровне стула. Так, чтобы тяжелая дверца всегда была под рукой. Вход в комнату находился справа от стола. На всю жизнь запомнила Мария, что ее отец адмирал обычно садился к дверям спиной, беззащитным бритым затылком… Он был слишком уверен в себе и слишком доверчив, он не ожидал настигшего его выстрела в затылок… А у Марии сложилась совсем иная жизнь. Она всегда была начеку, и даже револьвер, подаренный ей однажды генералом Шарлем, неукоснительно лежал в ее сейфе с полной обоймой.
К одиночеству, как и к хроническому недомоганию, недосыпанию, недоеданию, нельзя привыкнуть, но можно притерпеться, можно втянуться в эту лямку. После отъезда Ули Мария нашла в себе силы и втянулась. Втянулась настолько, что в последнее время стала даже находить в одиночестве тихую радость. Конечно, круг общения Марии пока еще был велик, но состоял, в основном, из людей, желавших получить от ее щедрот, деловых партнеров и подчиненных или таких же, как и она сама, не познавших радости материнства Николь и Хадижи. С ними ей было приятнее всего. Они не лезли к ней в душу, понимали ее в главном, как самих себя, бодрились изо всех сил и не раз отодвигали Марию от приступов глухого отчаяния, как от края бездны.
С раннего утра с удовольствием Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели» Мария копалась в бумажках. Цифры всегда завораживали и даже словно пленяли ее, каждую она ощущала, как живую. Были среди них любимчики: 9, 1, 7, 3… Были и такие, к которым душа ее относилась довольно холодно: 6, 8, 5, а были и средненькие, не плохие и не хорошие, но вполне терпимые: 2, 4. Она думала заниматься до глубокого вечера.
В четыре часа дня Мария сладко потянулась и решила сделать перерыв, сварить кофе, но едва она поднялась из-за стола, как в грудь вдруг толкнулся знакомый холодок — холодок, всегда сопутствовавший в ее жизни нечаемой опасности. Инстинктивно она даже протянула руку к приоткрытой дверце сейфа за револьвером… напрягла слух, затаила дыхание — нет, во всем доме стояла полная тишина… А в груди толкнуло еще раз… Сомнений не оставалось: надо бросать все и немедленно ехать на фирму. Ехать сию минуту, потому что счет пошел именно на минуты, иначе ей не успеть… Куда? Зачем? Кто его знает, но медлить нельзя. Быстренько покидала в сейф бумажки и, прежде чем закрыть его, поколебавшись секунду, все-таки вынула револьвер и бросила в свою дамскую сумочку, отчего та сразу стала тяжеловатой. Наряжаться было некогда, и Мария вышла из дома в том же холстинковом платье и тех же удобных берберских сандалиях на толстой подошве и с закрытой пяткой, в которых работала за столом. Щенок Фунтик хватал ее за подол платья, пытаясь не выпустить из дома. Мария погладила пса, потрепала его мордочку с отвислыми темно-коричневыми ушами, потом подняла указательный палец, что означало непреклонность ее решения: "Жди, Фунтик, жди". Обиженный, щенок забился под лестницу.
Солнце пекло по-настоящему и, хотя сместилось на запад, было еще почти такое же белое, маленькое, убийственное для всего живого, как в полдень. Да все живое и попряталось с утра по норам и расщелинам, и ни одна мошка не высовывалась, а волнистый воздух дрожал над землей, как над раскаленной печкой. Чтобы не возвращаться в дом самой (пути не будет), Мария попросила служанку сходить за широкополой Улиной шляпой и холщовой сумкой да заодно бросить туда немножко лимонов и апельсинов — по такой жаре не помешает освежиться в дороге.
Купленный в Марселе белый кабриолет доставлял ей истинное наслаждение. Насколько хватало глаз, белая известковая дорога была пустынна, и Мария с удовольствием прибавила газу. Мощный поток встречного воздуха сбивал зной, и ехать было вполне комфортно, тем более в шляпе с широкими полями, предусмотрительно завязанной тесемками под подбородком.
В сердце опять толкнуло знакомым холодком. Вскоре показались вдали те самые серые осыпи, у которых стреляли в нее туареги. Еще раз толкнуло в груди, и в ту же секунду плотная тень накрыла машину и над головой Марии что-то взревело, залязгало, загрохотало!.. Мария чуть не выпустила руль и автоматически сбросила скорость. Прямо перед ней на дорогу садился аэроплан. Когда она подъехала к нему, открылся прозрачный фонарь кабины, и пилот, сорвав с головы шлем, громко крикнул:
— Я приветствую вас, мадемуазель!
— Надо говорить: "Я приветствую вас, мадемуазель Мари", — в наступившей тишине заглохших двигателей холодно поправила его она.
Ловко спрыгнув на землю, летчик направился к авто.
— Я приветствую вас, Антуан!
— О, вы помните мое имя?! — В карих глазах пилота вспыхнула лучистая улыбка и так осветила его угрюмое большелобое лицо, что перед Марией вдруг предстал совершенно другой, необыкновенно обаятельный человек.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 53
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Для радости нужны двое - Вацлав Михальский», после закрытия браузера.