— Где ваши манеры? — спрашивает один из парней. — Скажите «пожалуйста».
— Пожалуйста, дядечка хиппи.
Джордана вдыхает дым, и ее плечи вздымаются. Она отдает сигарету обратно парню, поворачивается и бежит ко мне. Целуя меня в губы — впервые за несколько недель, — она выдувает дым мне в горло. Я закашливаюсь; она смеется.
— Ух, забористая, — говорит Джордана.
Мои бронхиолы щекочет изнутри.
Ветер приносит обрывок трансовой музыки глухой пульсирующий бас и мелодия, похожая на сработавшую автосигнализацию. Джордана оглядывается пытаясь определить, откуда музыка. Разворачивается на триста шестьдесят градусов, замирает и смотрит на парковку, которая пуста, не считая двух стоящих рядом машин.
— Я иду туда, — говорит она и показывает на машины.
— Ясно.
— А ты иди занимайся тем, что делают парочки, — и она убегает, изображая самолет широко расставленными руками.
Я поднимаюсь вверх по холму, двигаясь зигзагами между палаточными веревками в свете костров. Сажусь у входа в палатку и пытаюсь составить план: как спасти отношения двух пар за один вечер.
Спустя некоторое время слышу женский вой. Я знаю, что это мама, потому что она, когда напьется, начинает исполнять лучшие хиты Кейт Буш. Звук совсем рядом.
Выглядываю из незастегнутой палатки. Она поет «Женскую работу». Я не вижу ее лица, только бегающий луч фонарика: она пошатываясь идет к туалетам в дальнем конце кемпинга. Ряд окошек-иллюминаторов, ярко подсвеченных изнутри, делает постройку похожей на приземлившийся корабль пришельцев.
Как только она оказывается внутри, выхожу из палатки и направляюсь в центр кемпинга, держась подальше от света, отбрасываемого окнами туалетного блока. Через открытую дверь мне видно все, что происходит в женском туалете. Там шесть раковин и над каждой зеркало. Я осторожен и держусь на безопасном расстоянии. Мама достает зубную щетку. Она единственная из моих знакомых, кто чистит язык и все время давится при этом.
Иногда я не чищу зубы несколько дней подряд, и они становятся похожими на замшелые булыжники каменной стены. Раньше мама засекала время, чтобы проверить, что я чищу зубы, как следует: стояла над раковиной и постукивала по циферблату наручных часов. Из чувства противоречия я чистил только нижние зубы. Так я ощущал себя независимым. Засыпая, я облизывал покрытые налетом верхние моляры и знал: я плохой мальчик.
Она полощет рот и кладет щетку в карман серой спортивной кофты. На ней широкие черные льняные брюки и кроссовки «Рибок». Интересно, Грэм будет чистить зубы? Вспоминаю угольно-черное семечко, застрявшее между его большими желтыми клыками, наползающими один на другой.
Мама наклоняется к зеркалу. Указательным пальцем она оттягивает кожу под правым глазом, точно хочет снять контактную линзу. Она подносит лицо совсем близко к собственному отражению в зеркале и дышит на него алкогольными парами.
Бутылка пива, покосившись, стоит в мыльнице. Она делает глоток. Вытерев конденсат рукавом, мама изучает свое отражение и проводит рукой от подбородка до горла. Затем берет бутылку и допивает пиво одним глотком, что достойно восхищения. Поворачивается к выходу — ко мне. Я бегу к изгороди и делаю вид, что отливаю. Слышу звук брошенной в мусорный бак пивной бутылки.
— Эй, извините, — говорит она. Не знаю, с кем мама разговаривает. Она стоит довольно близко от меня. — Вы знаете, что решили отлить совсем рядом с туалетом?
Значит, со мной. Я притворяюсь, что держу в руках пенис.
— Что, два шага трудно пройти, козел гребаный?
Не знал, что мама умеет ругаться. Кажется, она действительно зла. Жду, пока стихнут ее шаги, и оборачиваюсь. Вдали подрагивает тусклый свет ее фонарика: она прыгает через палаточные веревки.
Я двигаюсь к краю площадки, держась в тени у живой изгороди. Мама скрывается в ярко освещенной палатке: наверное, там горит лампа, а не фонарик, подвешенный к куполу.
Тихо подкрадываюсь на расстояние нескольких шагов к краю палатки — достаточно близко, чтобы вмешаться в разговор, не повышая голоса.
— От тебя пахнет фтором, — раздается мужской голос. Это Грэм — валлийский акцент усилился, но американский все еще проскакивает.
— Вкусные химикаты, — отвечает мама.
Он смеется.
— Лучше попробуй мою пасту с фенхелем. Знаешь, сколько фтора и так добавляют в воду из-под крана?
— Слишком много?
— Фтор является канцерогеном и мутагеном, он вреден даже в небольших количествах.
— В отличие от пива?
— Именно.
Пшикает бутылочная пробка.
— Спасибо.
Снова пшик.
— Твое здоровье. — Они говорят это одновременно. Звук стекла о стекло.
Лампа раскачивается; их силуэты искривляются и меняют контуры.
Я шагаю ближе и задеваю каблуком веревку, которая издает звук лопнувшей струны, как один из инструментов, на которых играют во время занятий капоэйрой.
— Кто там? — спрашивает мама.
Я замираю.
— Кто это? — повторяет она.
— Какой-то придурок, — произносит Грэм.
— Эй! — зовет мама.
Я быстро оборачиваюсь, натягиваю капюшон и бегу к темной живой изгороди на краю площадки. Пытаюсь представить, что папа бы подумал обо всем этом. Боюсь, что он может сказать, что в современном обществе нет ничего особенного, если твоя жена в палатке с другим мужчиной. Папа наивен, как малое дитя.
Чипс говорит, что, если девчонка легла с тобой в один спальный мешок, это уже можно расценивать как согласие. Чтобы их застать, придётся быть куда осторожнее. Жаль, что фотоаппарат и диктофон остались дома.
Представив, что палаточные веревки — это лазерные лучи системы охраны, начинаю мыслить, как грабитель, передвигаясь бесшумно, словно кошка. Клитор моей матери — бесценный алмаз. Тихо приближаюсь к палатке Грэма и сажусь на корточки на расстоянии прыжка от входа.
— Как это выключается? — не может пенять она.
— Надо повернуть, — объясняет он. — Дай я. Можно сделать потемнее.
Свет тускнеет и становится как от свечи. Силуэты меркнут.
— Спасибо, — отзывается мама.
— Не за что.
— Где же романтическая музыка?
— Заткнись, — бормочет он, — снимай футболку.
Уверенные мужчины привлекают женщин. А папа слишком часто разрешает маме сесть за руль. Шуршит спальный мешок.
— Тебе удобно? — он притворяется, что ему не все равно.
— Угу, — отвечает она.
«Угу» — это мое слово.
— Хорошо.
Тихие шлепки.
