Потом, когда Костя опять успокоенно замолчал, продолжая брести рядом с ней, она сказала:
— Что, все? Больше вы ничего узнать не хотите?
Пока что нет, — ответил он.
Дорожка подвела к мостику через железную дорогу, перешла в ступеньки, прерывающиеся и начинающиеся снова, образуя ряд спускающихся бетонных уступов, словно набросок парадной лестницы, ведущей в бальную залу, но не в помещении. Дойдя донизу, она, не веря своим глазам, ступила на песок. Это действительно был пляж, матовый, тусклый под неожиданно широким небом, лишь начинавшим подергиваться румянцем. Налево и направо в воду уходили темные мысы. А спереди доносился тихий плеск волн, зовущие голоса.
— Это водохранилище? — спросила она.
— Здрасьте — это же Обское море, — ответил Костя. — Шестьдесят километров в длину, двадцать в ширину, десять метров в глубину. Преображенная природа. Природа, которой придали форму строители социализма. Лучше всего смотреть с этого места — специально сделано на радость интеллигенции. Парусный спорт, водные лыжи. Плавание. Вы пойдете?
Они подбежали к кромке воды и торопливо разделись среди других кучек одежды, не глядя друг на друга. К берегу катились стеклянные бурунчики, и она кинулась в темную поверхность одного, ожидая, что резкий холод прорвет ее сонливость и зарождающуюся головную боль. Но вода была лишь прохладной, пресной, как и положено речной, с неопределимым добавочным привкусом, благодаря которому она впервые за целый день и целую ночь, проведенные здесь, по-настоящему убедилась, что уехала далеко-далеко от дома, в незнакомую Азию. Эта прохладная оболочка жидкости, что поглаживает ее, словно множество рук, ручейками стекла с гор, где пастухи шли за колокольчиками своих яков; и вот она здесь, в воде, качается на волнах, голова в окружении других голов прорывает гладкую, стального цвета поверхность. Она перевернулась на спину и, глядя поверх своих сосков и пальцев ног на горизонт игрушечного океана, рассмеялась вслух от чистой Детской радости. Снова начнется настоящая жизнь, поезд, в котором едет Макс, уже спускается с отрогов Урала, скоро заря превратит воду в прозрачную; но там, вдалеке, в рассветных лучах уже виднеются островки — кучка деревьев на песчаном берегу и больше ничего, — странным образом похожие на необитаемые острова из книжек с картинками.
— Ну и как? — окликнул ее из воды Валентин.
— Да так… — начала она.
2. Цены на мясо. 1962 год
Володя стоял у ограждения на крыше городской прокуратуры, борясь с желанием пригнуться. Ему было страшно с самого вчерашнего утра, теперь же его охватил настоящий ужас. Из-за поворота улицы Московской выходила толпа. Их должны были остановить танки, выстроившиеся на мосту на окраине города, но этого почему-то не произошло; их должны были остановить пожарные машины, расставленные по переулкам вдоль спуска Герцена, но этого почему-то не произошло; и вот теперь первый ряд бастующих был совсем близко, развевались красные флаги, виднелись высоко поднятые портреты Ленина, все это невероятным образом походило на толпу борющихся за правое дело в фильмах о революции, только среди захваченных ими на складах плакатов, припасенных для первомайской демонстрации, были их собственные, самодельные, неприличные, как надпись на заборе, на одних было написано “мясо, масло, повышение зарплаты”, на других — это было хуже всего — “Хрущева на мясо”. И по мере их приближения к площади рос шум, настойчивый гул недовольства, какого Володя никогда в жизни не слышал. Пока недовольство это было добродушным, своего рода карнавальный гнев — ведь этот шум издавали люди, считающие, что победа будет за ними. Вдоль всей улицы магазины по-прежнему стояли открытыми, витрины блестели, сияли на солнце, еще не разбитые, даже витрины продовольственных с пустыми полками. Рабочие привели с собой семьи, оделись по-праздничному. Студенты Политехнического института тоже пришли, ухватившись за возможность выразить протест против серого горохового супа и хрящей, которые подавали у них в столовой. По тротуарам туда-сюда бегали возбужденные дети. Они думают, это праздничная демонстрация, решил Володя, да и погода подходящая, только пыль и дымка затеняют жесткую южную синеву неба. От рубероида на крыше прокуратуры исходило ленивое летнее благоухание. А там, внизу, никто не распоряжался. Одновременно говорили десять тысяч голосов — десять тысяч голосов, сливающихся в человеческие радиопомехи, в которых можно было различить лишь общее недовольство. И все они, по сути, были недовольны им лично.
— Вот придурки, — сказал седоволосый мужчина. (Володя только что отпер дверцу, выходящую на крышу, ему и пятишести солдатам). — Что они вообще себе думают?
Говорил он едва ли не задушевно. Солдаты выполняли его приказы, хотя сам он был из гражданских: рабочая кепка, жилет, часы с цепочкой. У него было лицо монаха, красное, жизнерадостное, с печальными глазами.
— Ну ладно, сынок, — сказал он, обращаясь к Володе. — Мы уж дальше сами. Давай, беги, да поживее.
Володя несся, перепрыгивая через три ступеньки, глотал воздух, радуясь, что толпа его не видит, но по-прежнему слыша ее гневный рокот за стеной. На улицу черным ходом, через дорогу позади милицейских заграждений, к заднему крыльцу горкома — а тут как раз и сами московские гости высыпали из здания, торопливо семенят обратно, к веренице черных машин, стоящих тут, в пыли. Басов, первый секретарь обкома, заметил его и кивнул на последнюю машину. Володя влез и оказался зажат между молча сидящими руководителями районного аппарата; еще до вчерашнего дня он старался исхитриться, чтобы эти люди обратили на него внимание, теперь
#е они неотрывно смотрели голодными глазами на него, слишком молодого, чтобы подхватить их заразу, а потому все еще способного, если правильно разыграет свою карту, выбраться из всего этого с неповрежденной карьерой. Они были небриты, в пятнах пота после прошлой ночи, когда их продержали взаперти на заводе. На заре их вызволило специальное подразделение, но домой, чтобы привести себя в порядок, их не отпустили; Басову и его приспешникам велели не отставать от москвичей — униженные, молчаливые, они казались воплощенным укором. А Володе, наоборот, разрешили бегать по поручениям. У Басова в глазах читалось тоскливое осознание катастрофы, вид у остальных был такой же побитый, как у всех, за исключением разве что директора завода Курочкина, который, по мнению Володи, был, по-видимому, слишком глуп, чтобы полностью оценить поворот, только что произошедший в его жизни.
Басов прочистил горло.
— Надеюсь, вы всячески помогаете нашим товарищам, — сказал он.
— Всячески, товарищ Басов, делаю все, что могу.
— Если им потребуются какие-нибудь сведения местного характера, если они пожелают использовать какие-либо средства… в общем, я уверен, что вы не подведете. В некотором смысле вы теперь представляете партийную власть в местном масштабе. Надеюсь, вы это понимаете.
Это значит, подумал Володя, что на мне лежит ответственность — я должен тебя спасать любыми способами, какие только в голову придут. Вот уж спасибо так спасибо. Как бы то ни было, от меня требуется только одно — бегать вверх и вниз по лестницам. Однако он серьезно кивнул.
