Раздумье длилось не дольше секунды. Дрожа в своих мехах – холод пробирал до костей, – она ответила:
– Нет. Не надо.
Кто на свете стал бы возражать? Кому не хочется, чтобы за него боролись? Разве это не самая суть человеческого существования – быть достойным того, чтобы за тебя боролись, чтобы за тебя отдали все? Лео, конечно, говорил именно об этом. Но она отказалась. Нет, не надо. Она сама ужаснулась тому, с какой прямотой произнесла эти слова. Но их следовало произнести, чтобы уберечь его от большего горя: так она и сделала. Теперь ей придется терпеть боль за них обоих – вероятно, до самого конца, а он будет устраивать свою жизнь без нее.
– Не надо бороться за меня, Лео.
Он ничего больше не сказал, повернулся к ней спиной и пошел назад, к хижине. Один. Было и впрямь очень холодно.
Ошибка совершена в другом мире. А здесь ее можно исправить. Времени было мало – осталось только шесть процедур, – и вот они, три Греты: я хватаюсь за Феликса и Алана, пока мой мир снова их не убил; вторая Грета вернула в мою жизнь Натана, чтобы понять его и чтобы он оставался с ней во всех мирах; третья пытается вернуть Лео из небытия. Каждая старается исправить сделанные нами ошибки. Говорить правильные слова, совершать правильные действия, пока не закрылась дверь. Мне впервые пришло в голову, что Грета из 1918 года больше не хочет жить в своем мире. Возможно, она не хотела бы жить в мире, где на могилу Лео Бэрроу падает снег.
Я думала об одежде, висевшей в той квартире, о том, как свет за окном заставлял светиться и одежду тоже. Она походила на фонарики в саду развлечений, где танцуют пары под игру сонных музыкантов. А здесь покачивались железнодорожные лампы, столб пара поднимался рядом с мостом. Солдаты толкались, чтобы лишний раз хлебнуть из бутылки. Кирпичные склады со всех сторон окружали это укромное местечко, своего рода бухту. Сюда приходили безденежные парни, которым больше нечего было делать, и развлекались при помощи того, что им подворачивалось. В центре уже несколько недель назад ввели затемнение, чтобы с немецких кораблей не было видно высоких зданий Манхэттена, и только размытое красное пятно над Таймс-сквер тлело наподобие раскаленных углей.
Где-то ударил колокол. Солдаты стали собираться вместе, словно ожидая чего-то, но Лео стоял неподвижно. Я наблюдала за тем, как он поднимает воротник, чтобы закрыть горло. Как хорошо я знала эти руки! Как странно думать, что они не знают меня.
Сколько еще раз мне представится такая возможность? Возможность познакомиться с кем-нибудь заново, с самого начала приступить ко всему, что я сделала, правильно или неправильно, исправить все ошибки, начать новую жизнь. Этот Лео не знаком ни с одной из других Грет. Он не тронут: наэлектризованная рука Провидения еще не протянулась сквозь измерения, чтобы его схватить. В тот миг он был только моим. Я могла стать первой, кто поприветствует его, первой, кто увидит его улыбку. Может быть, мне было дано почувствовать, как пробуждается внутри его то, чего он сам не знает. Точно так же он не может знать, что сильно любил меня раньше, и умер, и возвратился к жизни, чтобы снова меня любить.
Я представила, какой у него будет вид, если подойти к нему. Бровь поднимется, губы растянутся в улыбке, и на щеке появится ямочка. Голосом, слишком низким для человека его возраста, он скажет:
– Добрый вечер, мэм. Как вас зовут?
– Грета Уэллс.
Взгляд темных глаз.
– Лео.
Он стоял. Я подошла ближе, глядя на него со спины: плечи сжаты от холода, шляпа глубоко надвинута на голову, на локтях заплаты, смотрит по сторонам. От внезапного порыва ветра все фонари качнулись одновременно. Послышался вскрик солдата, с чьей головы сорвало головной убор, перелетевший затем через перила. Лео рассмеялся.
Вот он передо мной: шарф размотался, и шея, такая теплая и розовая, теперь была открыта ветру. Солдаты смеялись возле перил. Где-то под камнем спрятан ключ. Но что хуже: завести роман, зная обо всем последующем, или уйти, зная, что ты могла бы стать его большой любовью, и позволить другой женщине впервые разбить его сердце – пусть и в другом месте, но все равно разбить? Он посмотрел в мою сторону. Наши взгляды встретились. Свет падал на его ухо, которое выглядело мягким, как у ребенка; все возвращалось, все могло возвратиться. Для нее. «Надо ли мне бороться за тебя?» Заставить человека влюбиться в себя только потому, что тебе это нужно и ты можешь это сделать: бывает ли в жизни что-нибудь хуже этого?
Вдруг он преобразился, став прямым как стрела. Кто-то из солдат крикнул: «Едет!»
Из глубин железнодорожного двора, в свете неярких – из-за светомаскировки – поездных огней, луны и всевозможных фонарей, горевших даже той мрачной ночью, поднялись, как при выходе джинна из лампы, огромные клубы пара, мягко и тепло вздымавшиеся вокруг нас. Он рассмеялся. Я видела, как он мальчишкой, в разгар Великой депрессии, бежит с друзьями от сладко пахнущей фабрики, набив карманы печеньем, украденным с погрузочной платформы. Я видела, как он ребенком, одетым в короткие штанишки, играет на этих улицах в стикбол, как он с полотенцем и куском мыла идет в общественную баню, как он вместе с другими мальчишками распевает похабную пародию на песню «Там и тут!», как он продает на углу газеты или раздает театральные афиши, а затем выбрасывает в сточную трубу, чтобы в рабочее время выкупаться нагишом в замусоренном Гудзоне. Его детство осталось в недавнем прошлом, а взрослая жизнь была еще так далеко, что пугала его. Этот Лео-мальчишка, с еще более крупными чертами лица, вырос здесь, а не в той лачуге на севере, где жить, наверное, было легче. Я видела, как все мальчишки в радостном возбуждении поднимаются по ступенькам и ждут на закате, когда старый поезд в шесть пятнадцать пройдет, лязгая, под мостом, а они, с крошками на губах, смогут сколько угодно подпрыгивать и воображать, что ходят по золотым облакам. Это было единственной свободой, доступной им в те дни, когда они ничего не имели и ничего не могли сделать за пределами своего воображения.
Там я его и оставила.
2 января 1986 г.
Наступил новый год.
– Доктор Черлетти, чем это закончится?
– Что вы имеете в виду, мисс Уэллс?
– Осталось шесть процедур. Когда мы закончим, понадобится ли еще один курс?
– У вас прекрасная динамика. По моему мнению, продолжать нет надобности. Это было бы неразумно. Но конечно, вы продолжите ходить к доктору Джиллио.
– Чем же все это закончится?
– Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы снова станете собой – или окажетесь на пути к этому.
Выходя из кабинета доктора Черлетти, я увидела пожилую женщину, сидевшую там, где во время своего первого визита сидела я. Высокий кружевной воротник, ярко-зеленая шаль, руки, стискивавшие сумку, когда она смотрела на табличку с надписью «ЭСТ». На мгновение я остановилась. В ней было что-то знакомое, постоянное. Я вспомнила парк, разделительную полосу, военный оркестр. Могло ли такое быть? Наши взгляды встретились, и мне вдруг показалось, что она тоже знает о синей молнии, что с ней случилась такая же странная история.
