Иван прислонился к стене.
— Да что ты там топчешься? Садись, — Круль указал на стул для посетителей. — Ты прямо как неродной, чая не хочешь, кофе не хочешь… я ж тебя не вербую, блин, я тебя принимаю. Демонстрирую вежливость, так сказать.
— Я постою, — коротко ответил Иван.
Хотя на самом деле ему хотелось выйти из офиса на свежий воздух, избавиться от мерзкого привкуса серы на губах.
— Ваш чай! — Секретарша внесла в кабинет серебряный поднос с чашкой на блюдце.
Ложечка, зачем-то лежавшая на том же блюдце, мелко звенела — руки у дамочки тряслись.
— Как вы просили… — Секретарша поставила поднос перед Крулем, тот поманил дамочку пальцем.
— Я не просил, — прошептал Круль и вдруг проорал, глядя ей в лицо: — Я приказывал! Приказывал! И еще я приказывал собрать всех… Осталось пятнадцать минут…
Секретарша шарахнулась, натолкнулась на стул, опрокинула его, торопливо подняла и поставила на ножки.
— Я передала… Передала… Братья Младшие Администраторы лично…
— Естественно, лично! Ты же им сообщила о нашей милой беседе с братом Старшим Администратором… Сообщила?
— Д-да…
— Естественно, они захотели оказаться подальше от меня… Ничего, я с ними потом поговорю. После общего мероприятия жителей славной Денницы… Вон отсюда, — резко понизив тон, сказал Круль. — Осталось четырнадцать минут.
Секретарша исчезла, словно снесенная ураганом.
Круль взял чашку, поднес к губам, отхлебнул.
— Вполне приличный чай. Ты напрасно отказался…
Старший Администратор застонал.
— А, — обрадовался Круль. — А я уж боялся, что придется работать с бесчувственной тушкой. Ты, Ваня, как относишься к допросам третьей степени?
— Не участвовал.
— Ни тебя не допрашивали, ни ты сам пальцы клиентам не ломал? — удивился Круль. — Что-то меняется в Конюшне, уж не знаю, к лучшему ли… Я, помню…
— Мне не интересно…
— Напрасно. Мы как-то перехватили в горах галата. Все как положено, циферки на руке, огонь в глазах. Клянется и божится, что ни сном ни духом, что, типа, погулять вышел. Ну там пара ударов по печени, порванная губа, выбитый зуб — все то же самое. Да, убивать готов, но сегодня вышел прогуляться без злого умысла. Даже оружия не взял. И оружия у него действительно не было… А нас четверо, все молодые, по первому году. Да и задержание тоже первое. Ну попинали. Ну сунули под нос пистолет, пригрозили. Даже стрельнули над ухом, перепонку вдребезги, галат плачет, кровавые пузыри пускает, но молчит… В смысле несет все ту же хрень. А мы, напоминаю, в горах, что остается? Правильно, везти гада в Конюшню, передавать Инквизиторам, и все. Можно было его просто пристрелить, но мы ж тогда еще не знали, что отмолить убийство галата — как два пальца… И потащили мы даже его к машине, как появился наш тогдашний командир Давид. Ты его не застал, нарвался Давид Месропян на пулю. Но дело не в этом. Появился Давид, посмотрел на нас, послушал наш лепет, не говоря ни слова, взял два камня. Один большой, плоский, второй поменьше, круглый. Положил, значит, руку бедняги на один камень, другим прихлопнул. Аккуратно, по пальчику. Кажется, по мизинцу. И не просто по пальчику, по верхней фаланге. Четко и сильно. Косточка сказала: «Хрусь!» Галат сказал: «Ой!» Потом второй сустав сказал: «Хрусь!» — галат вскрикнул погромче — в общем, диалог пошел, углубился, расширился. Оказалось, что брел этот гад не просто так, а разведывал. А за ним шел караван, небольшой, четыре осла — почти полтонны пластиковой взрывчатки. И рвануть все это должно было завтра, посреди Иерусалима. Его бы, понятно, вопрошающие раскрутили бы. Но день бы мы его тащили, потом он неизбежно тянул бы время, а потом, сам понимаешь, после взрыва его информация была уже никому не нужна. Так что Давид спас несколько тысяч христианских жизней, сломав всего восемь или девять пальцев. А ты нос воротишь… — Круль тронул подошвой своего ботинка лицо Старшего Администратора. — А тут даже и не допрос — так, небольшая экзекуция… Ты ведь радоваться должен — пострадал предавшийся от руки предавшегося… Но обрати внимание на коренное отличие наказания преступления у нас от наказания преступления у вас. Ваш попик сегодняшний, сволочь сердобольная, куда пойдет? В ад, к бабке не ходи. Солдатик ваш, без отпущения? С вероятностью в шестьдесят процентов туда же. Нет, вероятность, конечно, есть. Вернемся, гляну. И тебе сообщу, если хочешь. А наш контингент, даже нарушив Договор, даже предав преисподнюю и накуролесив от всей своей проданной души, все равно останется у нас. Вот тебе, как преданному борцу за торжество божественных идеалов, не обидно? Ведь обидно, мне, например, аж глаза резало, когда я такое видел, еще работая в Конюшне.
— Знаешь, — сказал Иван, рассматривая настенный календарь, — я вот все пытаюсь вспомнить, требует ли отмаливания пресеченное богохульство? Вот если я сейчас достану «умиротворитель» и снесу тебе башку?
— Не знаю, — пожал плечами Круль. — Не пробовал, не читал, не слышал. Но ты можешь попробовать. Тебе, как мне кажется, терять нечего… Порадуешь местных Администраторов, они живенько тебя прикончат, народ, тем более, собирается у лобного места, прикончат тебя весело, с чувством некоторой благодарности за мое устранение…
Иван подошел к календарю, висевшему на стене возле стола, присмотрелся: пестрым фоном плаката оказалась сплошная масса лиц — мелкие, но, благодаря качеству полиграфии, четко различимые лица, улыбающиеся, серьезные, плачущие. Тысячи лиц. Гигантские ладони, сложенные лодочкой и тянущиеся к этим лицам. Синица, яркая, словно живая, в этих ладонях. И надпись, венчающая композицию: «Дьявол не врет».
Старший Администратор завозился на полу, застонал и попытался приподняться.
— Лежать! — приказал Круль и надавил ногой на лицо лежащего. — Не было команды… А плакатик славный.
Круль встал с кресла, подошел к Ивану и остановился возле него перед плакатом.
— Между прочим, — сказал Круль, — потрясающая идея и великолепное воплощение. На каждом плакате — около пятнадцати тысяч лиц реально существующих и ныне живущих людей. В каждом городе — набор лиц свой, причем сформирован из жителей именно этого города. Я себе даже представить не могу, сколько такой проект может стоить, но практически каждый из сфотографированных плакатик приобрел. Пусть даже слоган обрезали, но общая идея-то осталась. Это, как я понимаю, иерусалимский вариант.
Круль присмотрелся, поводил пальцем по глянцу календаря:
— Вот, обрати внимание.
Иван, помимо воли, присмотрелся — это был он, Иван Александров. Тридцать какой-то в восемьдесят непонятном ряду. Но совершенно точно — он. И фотография незнакомая. Не помнил Иван, чтобы в последнее время фотографировался с таким жизнерадостным выражением на лице.
Рука сама потянулась к плакату.
— Давай-давай, — подбодрил Круль. — Сорви, помни, затопчи… Вообще, можешь отвести душу и выпустить свой праведный гнев. Выбей стекло, оно обычно так жизнерадостно звенит, разлетаясь в осколки. Сможешь высадить ногой раму? Одним ударом?
