И вот — конечно же так он и знал! — снова повернулось колесо: всем лютеранам велено покинуть Линц. Как императорский математик, пусть только по названью, он мог надеяться на неприкосновенность. Он пресек свои паломничества к опустелой лавке Винклемана, держался в стороне от церковных служб. Но заговорщиков невидимых — тех так легко не проведешь. В один прекрасный день католические власти у него отняли библиотеку. Он горько подивился тому, как точно избрана цель; удар был едва переносим. А потом, уже почти комично, лютеранство выдвинуло заплечных дел мастера из собственной среды — в образе пастора Хитцлера. Кеплер чувствовал, что загнан в угол — старая растерянная крыса.
Под стать вихрю внешнему в темных глубинах сердца шла у него своя война. Он сам не знал, каков повод битвы, какой на кону трофей. По одну сторону было все, что для него осталось драгоценного: работа, любовь к жене и детям, мир души; по другую — то, чему он не знал названья, хмельной, безликий призрак. Неужто тот самый демон, что тогда поднялся с заключительных страниц Harmonia mundi, сейчас налился туком на бедах мира? Он заподозрил связь своих борений с войной в Европе — и устрашился за свой рассудок. Он бежал с поля боя и впрягся в тяжкое ярмо «Рудольфовых таблиц». Там, средь стройно марширующих колонн великого датчанина, можно было затаиться. Но не надолго. Скоро уловка выдохлась. Тогда-то пустился он в первое из своих диких, сумасшедших странствий. В пути дышалось легче, грохот той, душевной битвы стихал на время ввиду дорожных тягот, обманных обольщений. Не того ли и надо было демону?
Предлогом избрал он деньги, которые ему задолжала корона. Печатание «Таблиц» было дорогое удовольствие. Он бросился в Вену, ко двору Фердинанда. Через четыре месяца, после нескончаемых пререканий, он выклянчил шесть тысяч флоринов — отнюдь не все, что были ему должны. Казначей, однако, будучи куда умней и рачительнее императора, тотчас переложил тяжесть выплаты на три города — Нюрнберг, Кемптен и Мемминген. Снова он пустился в путь и слышал, кажется, как за его спиною громко, дружно расхохоталась Вена. На исходе зимы удалось собрать со скаредной троицы городов две тысячи флоринов. Что ж, достанет на бумагу для «Таблиц». Тяготы его истощили, он устало повернул домой.
Добравшись до Линца, он обнаружил на месте города военный лагерь. Баварский гарнизон, посланный императором, расквартирован был повсюду. У Планка, у печатника, солдаты валялись и жрали прямо на полу, среди станков, перебивая вонью знакомый запах типографской краски и смазочного масла. Вся работа стала. Он плясал перед ними в бессильной ярости, на него смотрели без любопытства. Он был для них как пришлец с другой планеты. Почти все тут были бедные крестьянские сыны. Зато, когда вновь наладилось печатание, они прониклись детским интересом: почти никто не видел прежде работающего станка. Собирались вокруг печатников, смотрели, тихо дыша, как скот в лугах. Внезапное, с белым взмахом, явление листа неизменно вызывало общий вздох изумленья и восторга. Потом, когда до них дошло, что единственной причиной всех этих могучих усилий — Кеплер, он вызвал в них почти благоговение. Толклись, теснились, норовили оказаться к нему поближе, ловили слова — «шрифт, литеры, гарнитура», в них пытались найти ключ к чародейству. А то вдруг набирались храбрости — подносили ему кружку пива, понюшку табаку, ухмылчиво уставясь в пол, потея. Он к ним привык, перестал их замечать, лишь изредка что-то, невнятное и вместе настоятельное, к нему взывало из шумной, теплой телесной массы, сопящей ему в спину. И тогда снова он ярился и, бросив дикий вопль в их ошарашенные лица, кидался из печатни вон, размахивая руками.
Весной восстало лютеранское крестьянство, устав от притеснений, голода, а еще больше от надменного своего императора. Пронеслись по Верхней Австрии, хмельные от успеха, не веря в собственную силу. В начале лета были у стен Линца. Два месяца длилась осада. Жителям, не готовым к ней, очень скоро пришлось жрать конину, крапивный суп. Дом Кеплера стоял у городской стены, из своего окна он видел за рвами пригороды, где шли самые жестокие сраженья. Какими маленькими в такой дали казались участники боя, но кровь алела так ярко, и так подробно были видны вываливающиеся кишки. Запах смерти овевал его, покуда он работал. Один отряд стоял у них в доме. Кое-кого он помнил по печатне. Он думал, дети испугаются, но те забавлялись — такая великолепная игра! Однажды утром, когда еще не кончилось сраженье, они пришли и сообщили, что у него в постели лежит мертвый солдат.
— Мертвый, говорите? Да нет же, он просто ранен, ваша мама его уложила отдохнуть.
Кордула затрясла головой. Такая строгая девчушка!
— Он мертвый, — сказала твердо. — У него мушка сидит во рту.
В конце июня однажды ночью крестьянские полки сломали стену и успели подпалить часть улиц прежде, чем их отогнали. Печатня Планка была разгромлена, погибли все готовые листы «Таблиц». Кеплер решил, что пора спасаться. В октябре, когда осада уж давно была снята, крестьянские полки разбиты, он сложил все, что имел, и отправился в Ульм, отверженный, без гроша в кармане — чтоб больше не вернуться.
В Ульме сначала был он почти счастлив. Оставя Сюзанну с детьми в Регенсбурге, один, как прежде, после стольких лет, он чувствовал, что время волшебно скользнуло вспять, и вот он снова в Граце, в Тюбингене даже, и жизнь, собственно, еще не начиналась, и будущему нет конца. Местный лекарь Грегор Хорст, знакомый ему по Праге, сдал ему домишко на Рабен-Аллее. Нашелся и печатник, некто Йонас Заур. Жадно взялись за работу. Он все еще воображал, будто «Таблицы» ему принесут состояние. Все дни он проводил в печатне. В субботу они с Грегором Хорстом тихо напивались и рассуждали об астрономии и о политике чуть не до рассвета.
Но он не мог долго оставаться в состоянии покоя. Старая мука поднималась в сердце. Заур, печатник, оправдывал свою фамилию,[54]случались ссоры. И снова он обратил свои надежды к Тюбингену, к Михаэлю Мэстлину; не может ли Группенбах, печатавший Mysterium, закончить для него «Таблицы»? Написал Мэстлину и, не получив ответа, пешком отправился в Тюбинген. Но был февраль, и скверная погода, и, пробредя два дня, он застрял на репном поле, измученный, в отчаянии, но все-таки способный оценить, к какой забавной картинке свелась вся жизнь: у дорожной развилки топчется усталый, маленький, промокший человечек. Он повернул обратно. В Эсслингене городской совет снабдил его лошаденкой, разжившись ею в местном доме инвалидов. Кляча бодро дотрусила до Ульма, и там под ним издохла. И снова позабавила его усмешка рока, как представил со стороны: на запаленном одре он победно входит в город, где ни одна душа его не ждет. Он помирился с Йонасом Зауром и наконец-то, через двадцать лет, «Таблицы» были завершены печатанием.
Двое родичей Тихо Браге однажды посетили его в домике на Рабен-Аллее, Хольгер Розенкранц, сын государственного мужа, и норвежец Аксель Гильденштерн. Оба направлялись в Англию. Кеплер призадумался. Уоттон, посол короля Якова в Праге, советовал ему непременно побывать в Англии. Розенкранц и Гильденштерн с радостью взяли бы его с собой. Но что-то его удерживало. Как бросить отечество, пусть и в пылу войны? И ничего не оставалось, кроме как воротиться в Прагу. Как-никак можно было наконец представить императору «Таблицы». Он не слишком обольщался. Его время миновало. Даже и Рудольф тяготился под конец своим математиком. Но что-то надо было делать, куда-то надо было деться, и он ступил на барку, плывшую в столицу, где, неведомо для них обоих, поджидал его Валленштейн.
