– Мне очень жаль, что тебе довелось увидеть отца мертвым, сразу после убийства.
– Я думала, что отвернулась достаточно быстро, чтобы этот образ не запечатлелся в памяти. Но он там остается. Яркий и ужасный. Мне этого никогда не забыть.
Перед моим мысленным взором тоже возникло изувеченное лицо отца, с выбитым глазом, заполнившей глазницу кровью…
Она отодвинула стул и поднялась.
– Я обещала тебе поиграть на рояле.
Я последовал за ней в гостиную, где свечи мерцали в чашах-подсвечниках из красного стекла, но красноватая темнота не выглядела более светлой, чем синеватая.
– Не стой рядом, Аддисон, – предупредила она меня, когда я встал за скамьей, на которую она села. – После смерти отца, чтобы сыграть хорошо, я должна чувствовать, что играю только для себя и для него. Сядь где-нибудь подальше.
Еще одна свеча мерцала на маленьком столике рядом с креслом. Я сел и приготовился слушать.
– Соната quasi una Fantasia[16]до-диез минор, – объявила она, по-прежнему спиной ко мне.
Едва Гвинет начала играть, я узнал «Лунную сонату» Бетховена и поднялся, потрясенный, потому что из всей музыки, которую мы с отцом слушали на нашем проигрывателе компакт-дисков, именно она трогала нас обоих до такой степени, что мы не могли часто ее слушать. Эта музыка говорила с глубинами души и возносила высоко-высоко, в адажио[17], по моему мнению, даже выше, чем любая из сочиненных Бетховеном месс.
Я отошел к окну и постоял, глядя на снег, валивший так же, как и ранее. Ветер поутих, налетал порывами, да и то достаточно лениво. Снежинки более не тащило под углом к улице. Вместо этого они собирались в какие-то фигуры, которые тут же рассыпались, и я видел перед собой процессию призраков, мягко ложившихся на землю, словно череда нот, принося с собой мелодии высших сфер.
Название «Лунная соната» придумал не Бетховен. Так назвал ее его друг, которому музыка напомнила красоту Люцернского озера[18], когда ты скользишь по нему в лодке под лунным светом.
В ночи, окруженные снегом, появились три чистяка, те самые, которых я видел на крышах домов по другую сторону улицы, двое мужчин и женщина, в одежде больничного медперсонала, она – в белом, они – в голубом. Как с чистяками иной раз случается, они не просто пришли, а спускались по воздуху, выпрямившись во весь рост, словно их опускали на сцену невидимыми нитями.
Двое коснулись улицы и принялись оглядываться, но женщина подплыла к нашим окнам, будто притянутая музыкой. Прошла сквозь соседнее окно, в нескольких футах от меня. Стекла не разбились. По полу шагала, словно подчинялась закону всемирного тяготения, хотя я точно знал, что это не так. Пересекая гостиную, она напоминала движущуюся лампу. Темнота расступалась, пропуская женщину, чтобы сомкнуться за ее спиной. Она вышла из гостиной, миновала обеденную зону, через открытую арку проследовала на кухню, исчезнув из моего поля зрения. Наверное, обследовала и другие комнаты, потому что в скором времени вернулась, но не через дверь, а пройдя сквозь стену. Деревянная обрешетка и штукатурка препятствием для нее не служили. Она преодолела их с той же легкостью, с какой я проходил сквозь туман.
Чистяк-женщина подошла к роялю, остановилась, смотрела на Гвинет, не улыбаясь и не хмурясь, наблюдая за ней со спокойным интересом. Девушка понятия не имела, что ее разглядывают, не видела и мягкого свечения женщины, отсвет которого падал на нее и на клавиатуру. Она играла, словно компанию ей составляли только я и память о ее отце.
Какое-то время спустя наша гостья отвернулась от рояля и направилась ко мне. Повинуясь запрету отца, я смотрел в окно, избегая ее взгляда. Убеждал себя, что встреча наших глаз трансформирует меня точно так же, как в классическом мифе взгляд Медузы превращал человека в камень. Отец никогда не объяснял, что произойдет со мной, если я загляну чистяку в глаза, но во всем остальном он доказал свою мудрость, и я не находил оснований сомневаться в дельности его совета.
Сияние чистяка-женщины легло на меня и посеребрило оконную панель. Я осознавал, что ее лицо отражалось в стекле, когда она заглядывала через мое правое плечо, но не решался встретиться взглядом даже с отражением. После короткого колебания она прошла сквозь меня, сквозь окно, в ночь, и я подумал, что, возможно, она жила в другом измерении и могла исследовать этот мир, тогда как я перейти в ее мир не мог.
Она спустилась вниз вместе с падающим снегом и присоединилась к своим спутникам. Втроем они зашагали по улице в том же направлении, что и старик с собакой.
Соната закончилась, но Гвинет, похоже, не хотела услышать похвалу. После кратчайшей паузы, последовавшей за последним аккордом хватающей за душу музыки, она заиграла другую мелодию. Я узнал ее так же быстро, как чуть раньше – «Лунную сонату». Знал прекрасно, но не название. Именно эта удивительная и грустная мелодия в некоторые вечера находила путь в мои подземные, без единого окна комнатки и оставалась со мной, музыка, источник которой я так и не сумел найти, словно доносилась она из невидимого мне мира.
Я пересек комнату, встал позади Гвинет и чуть сбоку, на приличном расстоянии, чтобы она продолжала представлять себе, что играет только для себя и своего погибшего отца, но достаточно близко, чтобы чувствовать музыку, а не только слышать. Музыка – это звук, звук состоит из вибраций воздуха, и эти особенные вибрации резонировали с моим костным мозгом, с тканями моего сердца.
Закончив, Гвинет не поднялась со скамьи, сидела, опустив голову, руки отдыхали на клавиатуре, лицо окрасилось красным в мерцающем свете свечей.
Она молчала, и я понимал, что не должен прерывать столь желанной ей тишины, но не смог удержаться и шепотом спросил:
– Что это за музыка?
– Сначала я играла Бетховена.
– Да, я знаю. «Лунную сонату». Но потом?
– Это моя композиция. Я написала ее в первую неделю после смерти отца. Она выражает боль… боль его утраты.
– Удивительная музыка. Я не знал, что ты такая талантливая.
– Не надо этим восторгаться. Просто я это умею. Это дар. Я ничего не сделала, чтобы его обрести. Не заработала его.
– Ты, должно быть, записала свою композицию.
Она покачала головой.
– Нет. Эта музыка только для него и меня. И на этот раз – для тебя.
– Но я слышал ее раньше.
– Ты не мог.
Она заиграла вновь, на этот раз пианиссимо, и я возразил:
– Но я слышал ее много раз. В моих комнатах под городом. Однако так и не смог выяснить, откуда она звучала.
