— Спокойно.
Тибо так никогда и не узнал, что он хотел этим сказать. Грянула музыка.
И оказалось, что Гильом прав. Программа была ужасна. Ни изящества, ни чувства — один лишь грохот и трубные завывания, сплошная воинственная чепуха. Где-то посередине второй пьесы («Моя кокетка из Померании», если верить программке), Агата решила, что все смотрят на оркестр, а не на нее, и под прикрытием музыки опустила руку вниз. Это было приглашение, которое Тибо тут же принял. Он тоже опустил руку к их тесно прижатым бедрам и обхватил ее пальцы.
— Я взяла с собой конфеты, — сказала Агата и свободной рукой протянула ему одну конфетку. Тибо взял ее и засунул один конец фантика в рот, чтобы развернуть.
— Я люблю карамельки, — сказал он. — А орешки в ней несть?
— Нету. Спросите, он не хочет?
— Не хотите ли конфетку? — прошептал Тибо Гильому.
Тот поднял в знак отказа розовую ладонь.
— Спасибо, нет.
— Какой угрюмый тип, — сказала Агата.
Тибо сжал ее руку.
— Тсс! Вы его совсем не знаете. Он хороший человек.
— Пустяки. Он не хотел. Все забыто.
— Вы слишком мягкий… Но именно таким вы мне и нравитесь.
Агата сжала его руку и прижалась щекой к его плечу, точно так же, как когда они вместе шли по Альбрехтовской улице, до того, как мимо проехало такси.
— Ой, я испачкала ваш плащ пудрой. Извините! — И она отряхнула его рукав.
~~~
Конечно, такого никогда-никогда не случается на самом деле, только в литературных произведениях, — но если бы, скажем, какая-нибудь чайка, пролетающая над Дотом после утомительного дня, проведенного в погоне за паромом в Дэш и обратно, и размышляющая, что делать теперь: слетать в порт или порыться в мусорных баках на рыбном рынке, — так вот, если бы такая чайка, летящая на достаточной высоте, в нужный момент посмотрела бы вниз, она могла бы увидеть на одном конце города Агату, прижавшуюся к Тибо в поисках тепла, и Тибо, прижатого к Гильому из-за недостатка свободного пространства; а если бы эта чайка взглянула своими острыми черными глазками в другую сторону, она могла бы, вероятно, на какое-то мгновение рассмотреть в кухонном окне одного из домов на Александровской улице двух мужчин, сидящих за столом и обедающих. Разумеется, она ни за что бы не услышала, о чем они говорят, — с такой-то высоты, да и ветер свистит в ушах. А поскольку лучшие истории, включая и нашу, состоят из слов, как дом состоит из кирпичей, а песчаный пляж из крошечных песчинок, то мы лучше не будем тратить время на эту гипотетическую чайку.
Но если бы, скажем, кот Ахилл сидел у плиты на кухне в доме на Александровской улице, он услышал бы каждое слово. Ахилл и в самом деле сидел там; он как раз закончил чесать лапкой за ухом и планировал посвятить следующие несколько минут вылизыванию интимных частей своего тела — но тут его испугал и заставил залезть под диван грохот брошенной в раковину сковороды, той самой новой Агатиной сковороды.
— Хлеб еще есть? — спросил Стопак.
— Только этот, — ответил Гектор, вытер толстым куском хлеба жир от бекона со своей тарелки и тут же отправил его в рот.
— А яйца?
— Ты съел всю коробку. Неудивительно, что ты толстый, как бочка.
— Мне нужны силы.
— Я думаю! Эта Агата, небось, многого от тебя требует, а? А? Так?
Стопак изобразил оскорбленную скромность.
— Она просто тигрица какая-то. Никак не могу от нее отбиться. Ей все время хочется. Нон-стоп. Ни минуты покоя.
— А пиво еще есть? — спросил Гектор.
— В угловом шкафу.
Гектор встал, чтобы проверить.
— У тебя осталась всего пара бутылок. Но скоро откроются «Короны». Поскольку ты мой друг, я позволю тебе угостить меня чем-нибудь покрепче.
Они некоторое время посидели в тишине. Стопак уписывал разогретую жареную картошку, Гектор курил, пуская в потолок колечки дыма.
— Значит, эта Агата, она… А?
— Да уж, эта Агата… Такая женщина, ух! Можешь мне поверить.
— Не сомневаюсь. Ты счастливчик, кузен.
Стопак не смог ответить сразу, потому что сражался с огромным куском бекона. Наконец он проговорил:
— Послушай, Гектор, это все не так здорово, как тебе кажется. Я тебе говорю: быть таким видным мужчиной, как я, — проклятие. Сущее проклятие! Она настоящая самка.
— Это, должно быть, ужасно.
— Ужасно, да.
— Бьюсь об заклад, тебе есть что порассказать!
— Ты и половине не поверишь.
— Да, жаль, что матрасы не умеют разговаривать.
Стопак что-то промычал с набитым ртом, но ничего не ответил. Даже когда Гектор поощрительно замолчал, растягивая паузу, которая так и взывала к Стопаку о том, чтобы он заполнил ее рассказом о голой ненасытной Агате, — даже тогда он не произнес ни слова.
Через некоторое время Стопак отхлебнул из бутылки и спросил:
— Что ты делаешь?
— Тебя рисую.
— Что ж, я тебя понимаю.
— Ты — замечательная натура. У меня целые блокноты изрисованы твоими набросками.
— Вообще-то я плачу тебе, чтобы ты клеил обои и красил стены, а не писал портреты. Я думал, ты давно забросил эту свою мазню.
— Не могу. Это у меня в крови. Сиди спокойно.
Стопак слегка повернулся к окну.
— Так лучше? Кстати, продал ты хоть один свой рисунок?
— Рано или поздно это случится.
— Ты бы лучше сосредоточился на покраске водосточных труб и оконных рам. Так хоть на хлеб заработаешь.
— Нельзя же заниматься этим всю жизнь. Кажется, пора?
Стопак взглянул на часы.
— Да, они открылись. Пошли, угостишь меня стаканчиком.
— Подожди, сначала посуду помою.
— Брось. Этим Агата займется, когда придет.
— А где она, кстати?
— В церкви. Снова в церкви. Она оттуда не вылезает.
— Наверняка молит святую Вальпурнию даровать ей целомудрие.
— Поздно, дружище, поздно. Я же говорю, эта моя жена — словно течная сука. Ни минуты покоя. Продыху не дает. Я тебе вот что скажу: нарисуй-ка ты ее! Нарисуй Агату. Напиши большое такое ню, повесим его над камином.
Гектор закрыл блокнот и втиснул его в карман куртки рядом с коричневым томиком Омара Хайяма.
— Не могу, — сказал он. — Написать Агату? Обнаженной? Так нельзя. Я даже подумать о таком не могу.
