Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Общее мнение ученых, в частности исследовавшего этот вопрос А.А. Гиппиуса, что Марена грамот – это Марья, жена того самого боярина Петра Михайловича. Однако при внимательном рассмотрении становится ясно, что вывод этот как минимум вызывает сомнения. Нигде и ни в каких источниках Марью, жену Петра, Мареной не называют. Более того, если историю про передачу шести гривен еще как-то можно увязать с версией о боярыне – хотя совершенно непонятно, отчего ж тогда муж-боярин отсылает распоряжение о вручении денег не самой жене, а какому-то Демше, – то остальные не вписываются в нее никаким боком. Почему боярин просит свою жену повлиять на князя? Боярин, добавлю, новгородский – то есть один из тех, кто, собственно, решает – будет князь и дальше сидеть на престоле Господина Великого, или поедет… куда-нибудь. До абсолютной монархии, когда «августейшие рогоносцы» подкладывали свои половинки монарху в надежде, что «ночная кукушка дневных перекукует», Новгороду XII столетия дальше, чем до Марса! Почему Марене дают дань? В грамоте употреблено именно это слово. Не подарок, не взятку, не долг возвращают, не оброк, наконец, платят – а дань? Дань платили городам или князьям – это, скажем так, как минимум. И совсем непонятна грамота 955. Что за торжественность, что за разукрашенные буквы и ритуальные формулы? И почему у Марены просят о том, чтоб состоялась свадьба? Сама Милуша с дочерью зависит от Марены? Но почему тогда не попросить устно? Как-то с трудом представляю холопку, вступающую с хозяйкой в переписку. Да и мало тянет Милуша на холопку – вон, буквы разукрашивает, явно книги читывала… Сновид зависит от Марены? Это могло быть в двух случаях – или Сновид Марене сын, или холоп. Но партию с холопом трудно счесть завидной, и непонятно, с чего б тогда Милуше так просить об этом браке. А сына по имени Сновид у боярина Петра и боярыни Марьи источники тоже не знают.
Давайте-ка подытожим то, что мы знаем о Марене. Про Марену упоминается в четырех грамотах. При этом она сама не написала ни одной. Марена может повлиять на князя, когда не может повлиять новгородский боярин. Марена является надежной свидетельницей денежных сделок – гарантом, так сказать. Марене платят дань зерном. От Марены зависит – состоится или не состоится свадьба двух свободных новгородцев. Похоже это на боярыню – жену того самого боярина, который просит ее вразумить князя и требует от слуг давать деньги третьим лицам только перед нею?
Мне кажется, что не очень.
Сам Гиппиус пишет, что имя «Марена – языческое, имеющее глубокие мифологические и фольклорные корни». Однако тут же и садится в лужу, заявляя, что «так называлась деревянная кукла, чучело, которое сжигали или топили в воде в ходе купальских игрищ как символ умирания и воскресения природы». С тем же успехом я могу написать, что «Иисус Христос – это деревянная доска, перед которой становятся на колени христиане». «Куклу» назвали Мареной потому, что она изображала Марену – Маржену, Морену, Морану, Мару – Богиню славян.
Современный неоязычник, как правило, знает о Марене только одно – это «Богиня смерти». Ну и, соответственно, верит в легенды о Ее «борьбе» со «светлыми Богами» – благо авторы разной степени талантливости – от М. Семеновой до А. Асова – насочиняли уже достаточно много по этому поводу – в зависимости от характера принимая сторону той или иной стороны. Такие, возможно, и поймут упоминание в грамоте с именем Марены зимы и мора, но тема свадьбы поставит их в тупик. Но наряду с упоминанием Ее Абрахамом Френцелем, средневековым автором, как «De Marzana, Dea Morte, Dea Mortis», то есть Богини смерти, имеются и другие сопоставления, сильно отдаляющие нас от славянского аналога «старухи с косой». Чешский автор глосс к «Матери слов» сопоставляет Марену с Прозерпиной – не только владычицей подземного мира, но и подательницей плодов. Ян Длугош сравнил ее с Церерой – Богиней плодородия, и это проясняет для нас вопрос, почему к Марене могли обратиться за помощью в устроении свадьбы. Балтский аналог Марене, Мара или Маря, сливается в один образ с Богиней Судьбы и родов Лауме – в славянской мифологии ей соответствует Мокошь. Современные латышские язычники-диевтурибы почитают Мару как Великую Мать. Возможно, то же превращение Мары-Марены в основной лик Великой Матери, Пряхи Судеб (см. северорусские мифы о прядущей море или кикиморе), произошло и в Новгороде, благо население одного из трех древнейших концов Новгорода, Людина, составляли кривичи. Кривичи же наиболее близки к балтам из всех славянских народов, даже само их название сопоставляют с названием языческих жрецов балтов – криве или креве, и наоборот – латыши до сих пор называют всех русских криевсами.
Кстати, к проявлениям язычества в крещеной Руси относят и обычай насыпать покойнику в гроб зерен, зародившийся во времена язычества, его следы, например, найдены в знаменитой Черной Могиле под Черниговом – это к слову о «дани Марене», которую предполагалось платить зерном в грамоте 798. Обычай это, как отмечают археологи, был особенно распространен в Новгороде в XII веке. Здесь как бы объединяются темы плодородия и смерти.
Да, молодоженов на свадьбе ведь тоже осыпали зерном… И новобрачная считалась умершей для рода – не оттого ли именно Марену просила о помощи мать невесты?
Остается объяснить сам странный, казалось бы, факт написания писем – Богине. Если ясно, зачем писать о передаче денег перед Ее лицом – чтоб Она была свидетельницей договора, – если понятно, почему человек, по всей видимости, лишенный возможности совершить подношение Ей, просил об этом других, то зачем людям писать Бессмертной?
Между тем обычай оставлять у святых мест молитвы-записочки сохранился на русском Севере едва ли не до наших дней. Отражением его является и коми обычай «кабала» – когда колдун обращается к лесному духу в записке на бересте, которую выкладывает на урочное место вместе с подношениями, – обычай явно заимствованный «заволочской чудью» у более культурных новгородцев. На Руси же существовал чуть ли не до петровских времен обычай класть в гроб с покойником письма привратнику иного мира, которым почитали на Руси Николу – заместителя в этой должности языческого Волоса. Причем первым известным последователем этого обычая стал не кто иной, как очередной выходец с балтийско-славянского севера варяг Шимон-Рюрик, учредитель и спонсор Киево-Печерского монастыря. И я полагаю, что сын Варяжского моря взял с собой на тот свет не византийский пергамент – а бересту, бересту, на которой «людии новгородские от рода варяжска» писали письма – друг другу и, как теперь выясняется, своим Богам…
Попытаемся теперь перечитать эти письма – не по букве, а по смыслу…
…Марена, вразуми князя нашего, который дары купцам раздавать собрался. Зимний гнев Свой напомни…
…Демша, ты шесть гривен Микуле только перед кумиром Матушки давай. Может, хоть Ее побоится, шильник! А Ярьке не давай, у этого ничего святого нету!
…скажи сыновьям, кто сможет, пусть зерно за меня принесет Марене-Государыне в дань!..
…Дочке бы моей, Великой Косе, за Сновида бы выйти… Маренушка-матушка, пусть сбудется!..
Петр, конечно, явный двоеверец. А вот Милуша с дочкой и желанным зятем и Завид – могут и «чистыми» язычниками оказаться. Из тех, на кого, собственно, и налагалось «забожничье».
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
