Ее ум замолчал; про себя она перечисляла все то, из-за чего было неспокойно на душе: отец арестован и где-то далеко; всех японцев обещают выселить с острова до окончания войны; она тайком встречается с парнем из хакудзинов, который скоро отправится убивать людей одной с ней крови. А теперь, в довершение ко всем этим неразрешимым проблемам, мать заглянула ей в самую душу и разглядела глубокие сомнения. Мать знала о той бездне, что разделяет жизнь Хацуэ и самую ее сущность. Хотя что же собой представляет эта ее сущность? Хацуэ принадлежит этим местам и одновременно не принадлежит им; хотя она стремится быть американкой, мать ясно дала ей понять, что в глазах Америки она всегда будет врагом. Здесь, среди хакудзинов, Хацуэ никогда не станет своей, однако она любит эти родные ей леса и поля так же сильно, как и любой другой. Частичка Хацуэ остается в родительском доме, а от него рукой подать до Японии, оставленной родителями много лет назад. Хацуэ чувствовала, как притягивает эта страна, оставшаяся далеко, за океаном, как живет в ее душе, несмотря на попытки отбросить ее. И в то же время Хацуэ чувствовала, что прикипела к этим местам, к острову Сан-Пьедро, что хотела бы иметь собственную клубничную ферму, вдыхать аромат полей и кедровой рощи и вести жизнь простую, никуда не уезжая. Но еще был Исмаил. Он — такая же часть жизни Хацуэ, как и деревья в этом лесу, он пропах ими и ракушечными пляжами. И все же Исмаил оставил внутри нее эту пустоту. Он не был японцем; они встретились в таком юном возрасте, что любовь случилась между ними по легкомыслию, из первого побуждения. Хацуэ влюбилась в Исмаила задолго до того, как осознала это, хотя теперь ей подумалось, что она могла бы вообще никогда об этом не узнать, что, может статься, никто об этом не знает, что, может быть, такое вообще невозможно. Хацуэ вдруг поняла то, что давно силилась понять, — она утаила свою любовь к Исмаилу не потому, что в душе оставалась японкой, а потому, что не решалась заявить всему миру о своем чувстве к нему как о любви.
Она почувствовала дурноту — дневные прогулки не скрыли встреч, мать давно уже о них догадывалась. Хацуэ поняла, что не обманула никого, даже себя, потому что и сама всегда чувствовала — что-то не так. Почему они с Исмаилом решили, будто по-настоящему любят друг друга? Они росли вместе, живя неподалеку, и эта близость соседей вызвала у них иллюзию любви. Хотя… разве любовь не то самое чувство, которое она испытывала, лежа на мху в дупле с этим мальчиком, которого так давно знала? Он принадлежал этим местам, этому лесу, этим пляжам, он пропитался запахам этих деревьев. Если бы родство определялось не по крови, а по родным местам, если бы важно было то, где ты живешь, тогда Исмаил был бы частью ее, находился бы внутри нее так же, как и все, что связывало ее с Японией. Хацуэ понимала, что это самая простая из всех видов любви, самая чистая ее форма, не замутненная рассудком. Который все искажает — наставляла ее (вот ведь как вышло!) госпожа Сигэмура. Нет, сама себе возразила Хацуэ, не стоит идти на поводу у инстинктов, требующих совсем не то, что требует японская кровь в ее жилах. Хацуэ не знала, какой еще может быть любовь.
Через час, уже в дупле кедра, она говорила об этом с Исмаилом.
— Мы так давно вместе, — сказала она. — Я даже не помню, когда мы познакомились. Совсем не помню. Кажется, мы знали друг друга всегда.
— Мне тоже так кажется, — признался Исмаил. — А помнишь ту коробку со стеклянным дном? Которую мы затащили в воду?
— Конечно, помню, — ответила Хацуэ.
— Это было лет десять назад, — сказал Исмаил. — Мы держались за нее, качаясь на волнах. Вот что я помню.
— Об этом я и хочу поговорить, — сказала Хацуэ. — Что это — коробка на воде? Что вообще связало нас? Мы даже не знали друг друга.
— Знали. Всегда знали. Мы с самого начала не были чужими, как обычно бывает у тех, кто только-только познакомились и встречаются друг с другом.
— Это совсем другое, Исмаил, — возразила Хацуэ. — Мы не встречаемся, мы попросту не можем встречаться. Мы сидим в этом дупле как в западне.
— Через три месяца мы окончим школу, — ответил Исмаил. — И уедем в Сиэтл. Вот увидишь, там все будет по-другому.
— В Сиэтле таких, как я, арестовывают, так же как и здесь. Даже в Сиэтле белый и японка не могут пройти по улице вместе. Только не после Пёрл-Харбора. Ты ведь сам знаешь. К тому же в июне тебя призывают. И ни в какой Сиэтл ты не уедешь. Давай уж друг с другом начистоту.
— Как же быть? Что ты предлагаешь?
— Ничего, Исмаил, — ответила она. — С этим мы ничего не можем поделать.
— Надо набраться терпения, — сказал Исмаил. — Война когда-нибудь да закончится.
Они сидели молча. Исмаил опирался о локоть; Хацуэ легла ему на грудь, упираясь ногами в блестящий ствол.
— Хорошо здесь, — произнесла она. — Всегда хорошо.
— Я люблю тебя, — сказал Исмаил. — И всегда буду любить. Плевать мне, что будет дальше. Я всегда буду любить тебя.
— Я тебе верю, — ответила Хацуэ. — Но давай смотреть на вещи реально. Все не так просто. Есть и кое-что еще — обстоятельства.
— Они ничего не значат, — возразил Исмаил. — Ты же знаешь — любовь сильнее всего на свете, ей ничто не может помешать, и ничто с нею не сравнится. Если мы любим друг друга, нам нечего бояться. Любовь — самое большое из всего, что есть на свете.
Он говорил с такой уверенностью, с таким жаром, что Хацуэ дала убедить себя в силе любви. Она хотела верить в это и потому пошла на поводу у своего желания, отдаваясь ему целиком. Лежа на мху, они с Исмаилом начали целоваться, но прикосновение к этому мху почему-то казалось Хацуэ ненастоящим, попыткой уничтожить истину, обмануть в поцелуе самих себя.
— Прости, — сказала она, отстраняясь. — Все так запутано. Те обстоятельства, они никак не идут у меня из головы.
Исмаил обнимал Хацуэ, гладил ее волосы. Они больше не говорили. В дупле Хацуэ чувствовала себя в безопасности, как будто впала в спячку в самой гуще леса, время остановилось, а мир замер, как будто она на тихом, сонном полустанке, откуда наутро должна ехать дальше. Они заснули, лежа на мху, и спали до тех пор, пока свет, проникавший через гущу листвы, не стал меркнуть, переходя из зеленоватого в серый. Пора было возвращаться домой.
— Все у нас получится, — утешал ее Исмаил. — Вот увидишь — все будет хорошо.
— Вот только как? — не верила ему Хацуэ.
Все разрешилось двадцать первого марта, когда официальные власти объявили, что островитянам японского происхождения дается восемь дней на сборы.
Семья Кобаяси из Центральной долины, вложившая тысячу долларов в посадки ревеня на пяти акрах, стала договариваться с Торвалом Расмуссеном об уходе за посадками и сборе урожая. Семья Масуи занялась прополкой своей клубники, а по ночам, при свете луны подвязывала горох; им хотелось оставить хозяйство в полном порядке, прежде чем передать его Майклу Бернсу и его брату, бездельнику Патрику, которые согласились присматривать за фермой. Сумида решили распродать все имущество по сниженной цене, а питомник саженцев закрыть. В четверг и пятницу они весь день продавали, глядя, как инструмент для обрезки, распылитель удобрения, кедровые стулья, поилки для птиц, садовые скамейки, бумажные фонарики, поливные устройства, материал для укутывания деревьев, корзинки и деревца-бонсаи в плошках уносились любым, пожелавшим купить их. В воскресенье Сумида повесили на двери теплицы висячие замки, попросив Пирса Петерсена приглядеть за ней. Ему же они отдали кур-несушек и пару диких уток.