Насчет газеты я сомневаюсь. Никаких некрологов на Паса они и не могли найти: этого писателя, одного из немногих, я уважаю еще и как личность, у меня рука не поднималась его «страховать». Ни его стиль, ни биография, ни философия никак не укладываются в предоставленный мне формат. Но если я им ничего не пришлю, они закажут статью кому-нибудь другому, а я слишком дорожу воспоминаниями о том мадридском вечере в 96-м, чтобы не отдать ему последний долг. То был редкий случай, когда Доминик поехала со мной на интервью. Наше последнее романтическое путешествие. На приеме, организованном испанскими властями, она подружилась с женой Октавио. Они хохотали до упаду, видя, как мы бурно дискутируем, размахиваем руками и барахтаемся в огромных мягких креслах гостиницы «Альфонсо XIII». У меня пошаливал диктофон, я то и дело просил собеседника повторить ответ, но его обезоруживающее терпение вскоре вынудило меня прекратить эту пытку. Мы ужинали, запросто болтали о мировых проблемах, пили лучший в нашем столетии «Икем» («Под такое вино хорошо заниматься любовью, и еще приятнее потом об этом вспоминать», — сказал он и сжал руку жены), рассуждали на темы поэзии, политики и нежных чувств. Нобелевка ничего не изменила в его жизни, нет, зато когда он выступил в защиту никарагуанских «контрас» и его чучело сожгли перед посольством США, Пас пережил второе творческое рождение. Поскольку я ничего не записывал, он говорил совершенно свободно, только для нас. А газете он был тогда неинтересен, там предпочитали Маркеса.
Я наскоро окунулся в двухместную ванну, оделся, как положено на свадьбах, и взял ключи от машины. Я спешил. И не потому, что чувствовал вину перед этой квартирой. Я боялся передумать, глядя на окно студии. В качестве подарка прихватил два хрустальных фужера с эмблемой Восточного Экспресса — Доминик купила их нам, возвращаясь с концерта в Венеции. Может, хотя бы другой чете они принесут счастье.
Замыслы, цитаты, комментарии, наконец, встали на свои места, пока я вел по шоссе мой «армстронг». Как там он писал, в «Дочери Раппачини»[40]? «Мир тем, кто ищет, мир тем, кто одинок и мечется в пустоте… Ибо нет ни вчера, ни завтра: все только сегодня, здесь и сейчас. То, что прошло, происходит каждый день». Каждые десять-двадцать километров я останавливался с «аварийкой» и дополнял статью об Октавио Пасе. Она должна стать моей лучшей статьей. И, быть может, последней… Странное дело: вернувшись к старому обличью, я вздохнул полной грудью, но мое настоящее и надежды на будущее здесь ни при чем. Впервые за всю свою взрослую жизнь я так ясно ощутил себя смертным и потому свободным, а значит, могу послать к чертям и время, и совесть, и прочий ненужный хлам. Ни за что бы не поверил, что смогу отдать кому-то фужеры из Восточного Экспресса — такой драгоценный, милый сердцу сувенир. Карин открыла мне другой путь, развеяла мою болезненную привязанность к вещам, эту верность старьевщика. И если тогда, в 96-м я не захотел использовать волшебную атмосферу для «страховки» Октавио Паса, то теперь, в послеполуденный час, на полосе экстренной остановки, недостающие слова пришли. Я вдруг представил себя человеком восьмидесяти четырех лет, который за завтраком обнаружил в газете эпитафию самому себе и был вынужден доказывать свое существование на этом свете, даже состряпал свидетельство о жизни, чтобы добиться опровержения в следующем номере. Отчего вдруг забил во мне фонтан слов, почему я вдохновился чужими чувствами? Меня уже давно никто не вдохновлял, не считая Карин. Уж не Доминик ли в этом замешана? Не знаю, чего хотят эти странные силы, бурля и сливаясь в моей душе, но внезапно на разрозненных листках, прилипших к баранке автомобиля, я воссоздал треволнения последних недель единственно доступным мне способом. И не случайно я заставил героя статьи говорить вместо меня. Слова, интонации, казалось, давно забытые, навсегда похороненные в том дивном вечере, сейчас вернулись ко мне в кавычках. И заказной некролог стал живым посланием писателя своим современникам, которые вспомнили про него, лишь получив известие о его смерти.
Я остановился в гостинице «Меркурий» под Орлеаном, факсом переслал ассистенту эссе под заголовком «Поэт ушел?» и посоветовал ему как можно скорее отправить ее в набор, коль скоро, благодаря вопросительному знаку, мы сможем первыми воздать должное гению, даже если это будет преждевременно.
В номере я не раздеваясь упал на кровать. Все силы потратил на этот всплеск, на поиски себя, но не получил удовлетворения, словно меня сбили в полете. Раз двадцать снимал телефонную трубку и клал обратно. Нет, мне ни к чему сейчас говорить с Карин. В другой раз. В другом образе. Тем приятнее будет увидеть ее в понедельник, если я сейчас притворюсь, что немного забыл ее. Да и притворство ли это? Былые мечты о встрече с ней грели меня не меньше, чем воспоминания. Когда к фантазиям добавляют реальность, она растворяется в них.
В конце концов я позвонил на авеню Жюно, чтобы услышать Доминик на автоответчике. И заснул под ее голос, который предлагал мне оставить сообщение.
Неужели сегодня в машине я написал завещание Фредерика?
* * *
Когда я очнулся, костюм был вконец измят, а часы показывали десять. Усы еще держались, но из предосторожности я их снял, протер под носом растворителем, а затем, побрившись, тщательно приклеил обратно. Проглотив в кафе два круассана и три чашки кофе, я устремился в мэрию Амбуаза и успел почти вовремя: жених и невеста как раз обменивались клятвами верности. Но это не мои брачующиеся. По словам распорядителя, брачная церемония четы Романьян закончилась двадцать минут назад.
Промотавшись полчаса с одного берега Луары на другой и безуспешно сопоставляя приглашение с дорожными указателями, я наконец отыскал замок, арендованный для свадебного торжества, крепость с бассейном и площадкой для стрельбы из лука. Владельцы поместья окопались в служебных помещениях и наблюдают за гостями в бинокль. Констан встретил меня прохладно: он рассчитывал возглавить свадебный кортеж на моем автомобиле. Мне вдруг стало обидно до слез. Я-то возомнил, что он так ждет меня ради символического прощания и начала новой жизни, в которой можно обойтись без посредника. А выходит, ему нужен был шофер. Еще бы, мой парадный драндулет бьет все козыри местных буржуа — и «вольво», и «саабы».
— Ты бы хоть помыл ее, — бросает он, повернувшись, ко мне спиной.
Некоторое время наблюдаю, как он идет к Аурелии, своей маленькой невесте, а теперь и сводной сестре. Затем продираюсь сквозь толпу чопорных людей с бокалами и тарелками — ищу Этьена. Вот и он, топчется на месте в черном бархатном костюме, который уже успел помяться, конский хвост подвязан лентой, физиономия перекошена, взгляд уперся в землю. Так он изображает живой интерес к охотничьим байкам страховых агентов и нотариусов. У его новых тестя и тещи столь же устрашающий вид, как у прежних. Он видит меня, хватает за руку и тащит в сторонку.
— Поздравляю, — говорю я.
— Все псу под хвост. Я послал результаты опытов в Министерство здравоохранения, чтобы они распорядились разогревать в больницах физраствор после транспортировки. Так они мало того, что ничего не сделали, но еще подсунули мои работы в журнал «Наука и жизнь», их там опубликовали, я уже не смогу получить патент! Ну живьем зарезали, Фредерик, я просто в отчаянии. Позвольте представить вам мою жену.
