— Ты что делаешь? — едва закрылась дверь, спросил у Кожуриной Арнаутов.
— Шнурки тебе не погладить? У тебя на него ничего нет, кроме эмоций.
— Закрой его хотя б на двое суток.
Играя желваками, Арнаутов смотрел на Кожурину.
Она, стараясь не встречаться с ним взглядом, убирала со стола непонадобившиеся бумаги.
— Я сейчас Скрябина встретил. Вы его что, отпустили?
— А вы, для начала, кто будете? — вскинулась Кожурина.
— Кустов Лев Павлович, — отрекомендовал его Арнаутов. — Зам. начальника Управления собственной безопасности.
— Представляться надо… У него мать в реанимации, он неадекватен.
— Неадекватен? — Заложив руки за спину, Кустов качнулся на каблуках. — Хм… Это не помешало ему адекватно предупредить Шилова.
— То есть? — растерянно спросила Кожурина.
— Полчаса назад с его мобильного был сделан звонок на квартиру Соловьева. Трубку снял Шилов. Скрябин предупредил его, что на квартиру едут с обыском, и, естественно, мои ребята никого не застали.
— Полчаса назад он был здесь.
— Значит, он позвонил у вас из-под носа.
Сказал, и вышел, хлопнув дверью.
— Я бы и сам хотел это знать. Ребят жалко, глупо погибли. Стреляли в упор — значит, подпустили. Может, и вправду свои были?
19
Времени было только десятый час вечера, но казалось, что уже намного позднее.
Егоров сидел на пустой трамвайной остановке и доедал шаверму.
Куда податься? К друзьям, к родственникам? Там станут искать в первую очередь. Обратиться к кому-нибудь из старых «клиентов», которые проходили через его руки в тюрьме? Были ведь далекие от прямой уголовщины «экономисты», располагающие достаточным связями и финансами, чтобы надежно спрятать беглого человека. Были и бандюки, вроде Айдара Шамангалиева, которые, несмотря на свой род занятий, не стали откровенными сволочами, и готовы заплатить добром за добро. Даже без записной книжки он мог вспомнить десяток-другой адресов, по которым ему в любое время суток помогут. Так что такой вариант — тоже выход. Но уж больно не хочется им пользоваться.
К остановке подходили ярко освещенные трамваи. Пассажиров было мало, и вагоны долго стояли, открыв двери и предлагая Егорову сесть.
Он доедал шаверму, и думал, куда податься. В первую очередь, надо отыскать Шилова. Без него, Егоров осознавал это четко, разобраться в происходящем он не сумеет. Не хватит опыта, знаний. Он всю жизнь проработал в тюрьме, а «крытая» и воля — это две большие разницы. Хотя граница между ними намного прозрачнее, чем это кажется непосвященному человеку.
Как связаться с Романом? Только через его подружку. Пусть она не умеет играть в оперативные игры, но, по крайней мере, не может оказаться Фельдмаршалом. А остальным — Соловьеву, Скрябину, Василевскому, Джексону — очень хочется верить, но верить нельзя. Любой из них может оказаться предателем.
Егоров выругался, бросил промасленную бумажку от шавермы и неторопливо пошел прочь от остановки, готовясь спрятаться в темноте, как только на его пути окажется милицейский патруль.
Проходя мимо кабинета Кожуриной, Юра Голицын услышал странные звуки.
Остановился, посмотрел на закрытую дверь. В кабинете кто-то плакал навзрыд. Татьяна довела какую-то свою свидетельницу или подозреваемую, или рыдает сама? Вообще-то за ней такого не водится. Голицын ни разу не видел, чтобы какие-то неприятности, хоть личные, хоть служебные, заставляли ее раскисать.
Немного поколебавшись, Голицын открыл дверь. Кроме Кожуриной, в кабинете никого не было. Она сидела за столом, закрыв лицо руками. Пальцы были перепачканы тушью и блестели от слез.
Голицын молча вошел, заперся, из шкафчика с посудой достал салфетки. Подал их Татьяне, она, не глядя, взяла и стала вытирать лицо. Рыдания прекратились, как по команде. Голицын подумал: что ни говори, а держать себя в руках она умеет.
Когда она заговорила, голос почти не дрожал:
— Что за идиотское дело? Я что, должна быть крайняя во всем этом дерьме? Я просто старая, усталая баба!
Голицын быстро оглядел разложенные на столе документы. Незаконченный допрос Скрябина, объяснения жильцов дома, во дворе которого взорвалась машина, милицейские рапорта. Что ж, теперь понятно, в чем дело!
— Танюха, не греши на себя, — сказал Голицын беззаботно. — Ты еще в самом соку, тебе на панель можно. От клиентов отбоя не будет. Особенно, если ты выйдешь, как сейчас, в форме.
Кожурина замерла, потом рассмеялась сквозь слезы:
— Спасибо, Юра! Умеешь ты нужные слова подобрать.
— Ага, эт-то точно. Мне Геворкян, помнишь такого? — так и сказал: «Умеешь ты найти слова, начальник. Так и быть, покажу, где тещу зарыл».
Кожурина бросила использованную салфетку, взяла новую:
— Отвернись, у меня нос распух.
— Тебе идет. Если ноги красивые, то любой нос сгодится.
— Все, достаточно. Тебе в реанимации надо работать.
— А что, и пойду. Когда отсюда выгонят.
— Нас всех гнать пора. Ничего от профессии не осталось, одни интриги.
— Жизнь сама по себе — сплошная интрига. Я, например, вот не знаю, допила ты коньяк, который тебе Борисов подарил, или нет?
— Салфетки взял, а коньяк не заметил? Или ты это так, из вежливости спрашиваешь?
— Из вежливости. Остатки хорошего воспитания, их даже наша работа не сумела убить. — Голицын достал из шкафчика два стакана, коньяк — в бутылке оставалось около половины, пакетик с фисташками. Высыпал орешки прямо на стол, подстелив чистый бланк.
— У меня, кажется, один бутербродик подсохший имеется, — наливая коньяк, сказал Юра. — Могу сбегать.
— Не надо… Знаешь, Арнаутов ведь уговаривал меня его задержать. Если бы я это сделала, он бы живым остался.
— Ты это про Соловьева? Может, это и не изменило бы ничего. От судьбы не уйдешь. И не спрячешься, даже в камере.
Голицын поднял стакан, подержал его с таким видом, будто мысленно произнес поминальный тост, и молча выпил.
* * *
Сидя в машине на Стрелке Васильевского острова, Шилов выкурил несколько сигарет. Вышел, прошелся по Дворцовому мосту. Облокотился на перила. Опять закурил.
